Название: Дыши
Канон: Batman Comics
Автор:  loptr.
Бета:  ilylynnbelle
Размер: миди, 4062 слов
Пейринг/Персонажи: Супермен/Чудо-Женщина/Бэтмен (супервандербэт)
Категория: слэш, гет
Рейтинг: NC-17
Краткое содержание: Для них Брюс – как соломинка для утопающего, спасательный круг в океане отчаяния, и они хватаются за него, боясь пойти ко дну.
Примечание: кинк — сексуальная асфиксия (асфиксиофилия), пеггинг, шрамы, ксенофилия + кинк автора на тире

И мы лежим раскалённые в темноте,
И в черном небе летит твоя тень,
Забудь обо всех, кто тебя целовал,
Танцуй под мои слова.
Человек, который сошел с ума,
Знает меня наизусть,
Видит меня насквозь
Даже при свете дня.
Я шепчу: Как тебе удалось?
Как тебе удалось?
Дождаться меня...

Ночные Снайперы


Диана и Кларк всегда знали, что Брюс был красивым – в одежде или без неё. Но слои ткани прятали от чужих глаз твёрдые мышцы и бесконечные шрамы – цена за безопасность города, который, словно голодный змей-уроборос, так и норовил поглотить самого себя. Не сходившие с кожи синяки, так часто сменявшие друг друга, местами отливали лиловым или чернели, мало отличаясь от кевлара по цвету. Сильные накачанные бёдра с мышцами, змеями ходившими под кожей, так и манили к себе.

В глазах у Кларка загорелось что-то голодное, словно всё внутри него требовало поскорее прикоснуться, потрогать, обвести пальцами и взять. Диана, переводившая взгляд с одного любовника на другого, вполне разделяла его желания. Брюс, которого они буквально несколько минут назад разложили на кровати, еле сдержав порыв наброситься на него тут же, терпеливо наблюдал за их малейшими движениями, щурясь, – не то выжидая, не то подначивая.

Кларк знает тело Брюса наизусть – карта синяков, переломов и шрамов прочно отпечаталась в мозгу. Он не любит дорисовывать её в голове, но Брюс не оставляет ему выбора: он – непоколебимая сила, идущая наперекор судьбе.

Он верит с такой силой и с такой уверенностью, что нельзя не верить вместе с ним. Он всегда идёт до конца, до предела своих возможностей и дальше, и каждая битва кистью оставляет росчерк на холсте его кожи. Рентгеновское зрение позволяет Кларку видеть многое – каждый сросшийся перелом, каждую трещину в кости и сведённые болью суставы.

А ещё Кларк знает, с какой силой нажимать, чтобы оставить следы в виде пальцев на коже человека, чтобы его прикосновения расцвели яркими пионами на и без того исписанном холсте и не сходили неделями. Знает, потому что одно неосторожное прикосновение – и вместо лопающихся сосудов и капилляров он может услышать хруст костей.

Поэтому Кларк прекрасно понимает, что такое необходимость постоянно контролировать себя; что такое отпускать контроль – понимает тоже. У Бэтмена нет пределов. У Брюса они есть. Кларк по мимолётному и не заметному другим вздоху, по слишком прямому позвоночнику – «Врачи сказали, что я не смогу ходить» как страшный сон, – по слегка опущенным плечам понимает, когда мыслей в голове у Брюса становилось слишком много, когда тени вместо укрытия начинали порождать кошмары, а сил осталось – только казаться неприступным и безразличным.

Последние несколько недель у всех выдались трудными, но из всех них только Брюсу приходилось балансировать маску идиота, несколько личностей и необходимость быть в центре внимания в мире сплетен разом. Он обладал поистине железной силой воли, но даже у него был свой предел: границы между личностями стирались, долгие ночи патруля плавно перетекали в деловые встречи, после которых он вдруг обнаруживал себя посреди безумной вечеринки, где неуклюжий Брюси перебрал с шампанским и – как неосторожно! – уронил цветочный горшок с балкона. А после – снова каменные джунгли, крыши и темнота, уже давно ставшая союзником в его крестовом походе.

Диана и Кларк тоже вели двойную жизнь. Постоянная необходимость лгать, скрывать, прятаться у всех на виду выматывала, а потому все трое пришли к простому решению проблемы: раз в несколько недель, когда напряжение становилось невыносимым, они встречались, чтобы перевести дух. Они доверяли друг другу: их уже давно связывало нечто большее, чем дружба, выкованная в пылу боя и проверенная временем и врагами. Вместе они прошли огонь и медные трубы и точно знали, что могли рассчитывать друг на друга.

Для них Брюс – как соломинка для утопающего, спасательный круг в океане отчаяния, и они хватаются за него, боясь пойти ко дну. Он их моральный компас, совесть и поддержка, слабость и сила, вера и отчаяние, отпущение грехов, наказание и прощение. Брюс не отворачивается и не отказывается от людей – он первый готов осудить и первый же протянет руку помощи, покажет, какой может быть жизнь и куда порой заводит выбранный путь и как по нему идти. В нём они нашли свою человечность: в его способности раз за разом делать правильный выбор, как бы тяжело это ни было, в ущерб себе и другим, потому что так надо. В умении вставать и продолжать идти дальше – даже если цель так далека и недосягаема.

Диана, как и Брюс, всегда говорит кратко и по делу – и ценит это качество в других. Правду она ценит тоже – и ей хотелось бы, чтобы Брюс мог просить о помощи и поддержке, когда в них нуждается, но она не раз была в Готэме и видела его грязь и отчаяние, как город пытается пережевать своих жителей и выплюнуть их, как ненужный мусор. Брюса Уэйна город тоже откинул в сторону, а тот вернулся: с железной волей, отточенными навыками и желанием спасти – одну жизнь, несколько, сотни, целый город. Для Бэтмена человеческая жизнь всегда стояла превыше всего: если он мог спасти хотя бы одного человека, то его крестовый поход против несправедливости и зла, его заведомо проигрышная битва, в которой сражался только он один, увенчались успехом.

Вначале Брюс заслужил её уважение физической силой, когда амазонка поняла, что простой человек сражался наравне с богами и вовсе не ждал, что в случае чего они его спасут. Скорее наоборот, не раз из тяжёлой и почти безвыходной ситуации их вытаскивал его острый ум стратега и тактика – чем, в совокупности с золотым правилом и принципами Бэтмена, она не могла не восхищаться. Он был не только умным человеком и изумительным собеседником – при всей его немногословности, – он был выдающимся воином и хорошим другом.

Для Кларка Брюс – в своё время стал спасением и панацеей от одиночества. За поясом у Бэтмена уже было несколько лет опыта борьбы с преступностью и несправедливостью, когда Супермен только начинал свою карьеру супергероя. Кларк не знал тогда, что есть и другие, как он: в плащах и с готовностью спасать мир. Бэтмен – существо из легенд, тень, мираж в ночи – оказался настоящим, из плоти и крови. Простым человеком. Робкая дружба, родившаяся под луной, под лучезарной улыбкой Кларка и его чёртовой настойчивостью журналиста, пустила корни и разрослась в нечто большее и прекрасное. Лига Справедливости, Основатели и спасение мира – всё это было потом. В начале – в самом начале – было просто осознание, что он не один в этом мире: готов верить в нечто несбыточное и сражаться за свою веру.

Брюс тоже сражался. И верил – в первую очередь – в людей. Во вторые шансы. В искупление. Его веры иногда хватало на всю Лигу с головой. Несмотря на весь образ мрачного Рыцаря, зачастую именно к нему обращались с сомнениями и вопросами, на которые у него всегда были ответы.

Брюс прятался за холодностью и отстранённостью, за бесконечными масками, потому что чувствовал он ярко и без тормозов, не в силах остановить себя.

Брюс любил, чтобы жёстко, чтобы на износ и наотмашь – чтобы Кларк оставлял синяки на коже, следы пальцев поверх шрамов и лилово-жёлтых цветов, которыми Бэтмена щедро одаривал Готэм. Потеря контроля нужна была Брюсу как утопающему соломинка – глоток свежего воздуха, когда он уже давно привык дышать смогом и копотью проклятого города, который навсегда поселился в его сердце.

Поэтому Кларк неохотно сдавался: вся нежность кончалась после того, как он мучительно медленно растягивал Брюса, щедро смазав руку. Он вводил пальцы в напряжённое кольцо мышц один за одним, сначала просто растягивая, а затем постепенно начиная ими двигать. Брюс позволял ему: выравнивал дыхание, силой воли заставлял тело расслабиться полностью, и пальцы входили без особых проблем. Кларк позволял себе секундную задержку и фокусировал всё своё внимание на сердцебиении Брюса, тонул в нём, как в океане, и начинал медленно двигать пальцами – нежно, осторожно, пока позволяли.

Диана устроилась рядом и начала почти невесомо перебирать чёрные пряди Брюса, от загривка переходила к затылку, а потом выше, зарываясь пальцами в мягкие волосы; проводила самыми подушечками по едва тронутым сединой вискам и хмурилась. Она не одобряла, но прекрасно понимала желание просто отпустить и отдаться чувствам, что Брюс почти никогда не позволял себе – только с ними, только для них.

Для Брюса – обычного человека без сверхспособностей – время имело другой ход, а потому они оба могли понять, почему он за всё брался с такой срочностью и огнём, почему спешил успеть. Несмотря на то, что Бэтмен сделал тени и ночь своей стихией, он горел изнутри ярким огнём, языки пламени которого поджигали других. Без него Кларк так и был бы потерян, без него Диана так и не решилась бы покинуть Темискиру, а Лиги Справедливости просто-напросто не существовало бы.

Если Брюс впускал людей, то делал он это тоже наотмашь и до самого конца. А ещё у него была привычка, рождённая в ту жуткую роковую ночь: он цеплялся за людей и вещи, и если в случае неодушевлённых объектов это можно было объяснить простой сентиментальностью, то, когда речь заходила о живом человеке… Он мог умереть или предать, ударить в самое больное, и всё равно Брюс продолжал любить – так же сильно и просто так (упоминать имя Джейсона они избегали – слишком сложная и запутанная история с концом, который так и не стал счастливым; возвращённая, но всё же потерянная жизнь).

Кларк коснулся пальцами простаты, отметил, как Брюс едва заметно вздрогнул и, щедро полив член смазкой, заменил руку. Брюса на член он насаживал медленно, задержав дыхание, любовался движением мышц под кожей, под всеми шрамами, которые так и не сломили Бэтмена, не заставили его сдаться и остановиться. Но Кларк наизусть помнил следы всех переломов Брюса, для его глаз они сеткой разбегались по костям. Брюс не раз просил не смотреть – не потому что запрещал, а потому что у Супермена сбивалось дыхание, в котором он особо не нуждался, и начинали предательски дрожать руки.

Кларк тоже понимал, что Брюс с его хронической депрессией, с долгими днями, которые сливались в сплошное размазанное пятно, постоянным напряжением, паранойей и десятком личностей нуждался в… перезапуске. Хотел почувствовать хоть что-то в череде серых будней, когда границы между Бэтменом, Брюсом и Брюси размывались.

Руки, до синяков вцеплявшиеся в бёдра, вырывали из мыслей, толчки и темп, с которыми втрахивали в кровать, рассеивали туман, помогали снова провести границы между ипостасями личностей. В тишине комнаты сбившееся дыхание и шлепки кожи о кожу звучали особенно громко, и только мелодичный смех Дианы разрывал звучание их тел. Она любовалась открывшейся ей картиной со стороны, ожидая своей очереди: когда можно будет прикоснуться к Брюсу с лаской и нежностью.

Брюсу шла эта открытость, читавшаяся в каждом его страстном вздохе, в изгибе мускулистой спины, где под кожей двигались мышцы, словно змеи. Только с ними – здесь и сейчас – он позволить себе брать, а не отдавать. Они слишком хорошо помнили, каких титанических усилий им стоило вытащить из него признание того, чего хотелось бы ему. Брюс не просил – слишком привык отказывать себе в малейших желаниях, чтобы превратить существо в тенях в нечто сверхъестественное и могущественное, и, к сожалению, эти же ограничения коснулись и человека перед ними.

Рука Кларка любовно огладила жёсткие мышцы пресса, прокралась к груди и двинулась дальше, по пути поигравшись с затвердевшими сосками, коснулась наконец шеи и замерла, словно в нерешимости. Наконец сомкнулась и сжалась, перекрыв доступ воздуха, и Кларк весь свой слух сфокусировал на сбившемся дыхании Брюса, на запрыгавшем биении сердца. Полностью возможность дышать Кларк не перекрывал, не мог заставить себя, но железной хватки Супермена, из которой не вырваться, хватило, чтобы почувствовать, как контроль утекал как вода сквозь пальцы.

Брюс жадно хватал ртом воздух, запрокидывал голову, позволяя Диане кусать себя за шею и тут же вылизывать покрасневшую кожу, позволял им обоим слышать свои стоны – тихие, идущие из грудной клетки, гортанные. Кларк сцеловывал их с губ Брюса, дышал чужим воздухом и начинал наращивать темп, пока Диана ловкими пальчиками обхватывала налившийся кровью член и начинала работать рукой, пытаясь поймать заданный ритм.

Голос Брюса, который они буквально вырывали из него, опускался на несколько октав, когда большой член Кларка касался простаты снова и снова. Он знал нужный угол, но откладывал его на потом, на тот момент, когда Брюс не знал, куда деться: ближе к Кларку и глубже на член или же вперёд, чтобы сильные пальцы, которые при малейшем неосторожном движении могли свернуть ему шею, врезались в горло, чтобы от недостатка кислорода закружилась голова.

— Тише, Брюс, тише, — успокаивала его Диана, но сейчас её ласковые слова только мешали и отвлекали, и она замолкала, лишь плотнее обхватывая член и наращивая темп.

Кларк делал то же самое: быстрее, сильнее и жёстче, и Брюс бы стонал громче, но не давала хватка на горле, окрепшая и сузившая кольцо из пальцев. Брюс умел задерживать дыхание на несколько минут, а Кларк идеально умел высчитывать нужное время между предобморочным состоянием и оргазмом, которого Брюсу хватало, чтобы кончить.

Он терпеливо выжидал и наблюдал, как Брюс задыхался и остатком неимоверной силы воли заставлял себя не вцепиться в руку Супермена, душившую его, пытаясь разжать пальцы. Брюс был человеком действия – и на его языке было так легко говорить и понимать его, язык тела и поступки обычно не лгали. Если человек хотел что-то сделать от чистого сердца – он это делал, и для этого не требовалось лассо Дианы.

Брюс доверял им – больше, чем другим, верил, что, передав контроль, может полагаться на то, что они знают его пределы и остановятся в нужный момент. Поэтому ни Диане, ни Кларку не требовались громкие признания в любви, они не заставляли Брюса давиться словами и чувствами, на которые у него была аллергия. Сомнений не было. Он любил их: едва заметно снаружи, но безоговорочно и с горящим огнём где-то внутри, как мог любить только Брюс. Он в любой момент мог с точностью сказать, в какой точке земного шара они находились и нуждались ли в помощи. От Брюса это было громче всяких признаний.

Наконец у Брюса в лёгких кончался запас воздуха, и тёмные ресницы медленно касались побледневших щёк, прикрывая чисто-голубые глаза, подёрнутые поволокой удовольствия. Брюс кончал первым, прогнувшись в спине, а затем словно растаяв в сильных руках любовника. Мышцы ануса сжались, сократившись, и Кларк кончил тоже – прямо в Брюса – и, вытащив член, засмотрелся на то, как сперма стекала по упругим ягодицам.

Диана наконец дождалась своей очереди: сначала она долго и чувственно целовала Брюса, кусая его за губы, наслаждаясь его попытками отдышаться и прийти в себя. Одним взглядом она прогоняла Кларка, ловко переворачивала Брюса с бока на спину и, вцепившись в сильные бёдра, подтягивала к себе. Кларк, довольно улыбаясь, садился в изголовье кровати, устроив голову Брюса у себя на коленях и, как это делала амазонка до него, начинал с массажа висков, перебирался на затылок и загривок, пропуская мягкие волосы между пальцев.

Диана времени не теряла: устроившись между бёдер Брюса, ловко проверила, что растягивать кольцо мышц не нужно, и вошла одним движением до самого конца – резиновый член страпона, предварительно смазанный смазкой, по следу спермы вошёл без проблем. Брюс слегка дёрнулся и охнул, когда Диана первым же движением коснулась простаты и начала двигаться медленно и плавно, растягивая удовольствие. Женщина с неодобрением во взгляде осмотрела следы, оставленные руками Супермена по всему телу, не сбавляя темпа, прикоснулась к ним кончиками пальцев, ласково оглаживая мышцы и шепча слова успокоения. В этот раз к ней прислушались: дыхание Брюса постепенно выровнялось, хотя сердце продолжало сбиваться с привычного ритма, то пропуская удары, то делая пару лишних.

Диана плавно двигала бёдрами, выдерживая темп, и с удовлетворением наблюдала за тем, как член Брюса снова набухал и поднимался. Коварно улыбнувшись и лизнув головку, она принялась оглаживать накаченные бёдра с сильными напряжёнными мышцами, проводила рукой до самых ступней и обратно, а затем принималась за внутреннюю сторону бедра, то целуя её, то покусывая и оставляя следы. Тянулась выше, к плоскому животу с кубиками пресса и пробегалась по рёбрам, столько раз повреждённым в бою.

Налюбовавшись телом Брюса, которое покрывало слишком много шрамов, она тянулась к члену и обхватывала его губами, двигаясь так же мучительно медленно и обводя головку языком, собирая с конца предэякулят. Кларк продолжал массировать виски, получая в награждение вдох наслаждения, мимолётными прикосновениями пробегался по покрасневшей шее, где ещё пока виднелись следы от пальцев, целовал Брюса во взмокший лоб и в висок, покусывал и проводил языком по уху, негромко поощряя.

— Дыши, Брюс, расслабься. Закрой глаза, да, вот так, — говорил Кларк – и Брюс доверчиво закрывал, подставлял шею чужим губам, тянулся отвечать на поцелуи, приходившиеся как-то смазано и куда-то в уголок губ.

Он не был бы собой, если не протянул руку и не начал бы массировать грудь Дианы, играясь пальцами с набухшими сосками. Амазонка вздохнула, качнув бёдрами, и вошла особо глубоко, задев заветную точку. Брюс дёрнулся ей навстречу, и двусторонний дилдо внутри неё продвинулся глубже, заставив вскрикнуть от удовольствия. Гораздо больше наслаждения, однако, ей доставляло неприкрытое выражение блаженства на лице Брюса. Он был близок, и она обхватывала его член пальцами и начинала наращивать темп.

Брюс кончал под её умелыми руками, подначиваемый горячим шёпотом Кларка на ухо. После они терпеливо ждали, пока он переводил дыхание, а затем шли в душ. Под струями горячей воды они помогали Диане избавиться от страпона, и Брюс опускался перед ней на колени, ждал, пока Кларк пристраивался сзади и входил в уже растянутое отверстие, и – касался Дианы языком. Она содрогалась всем телом – от удовольствия, от вида Бэтмена на коленях перед ней.

Кларк снова трахал Брюса – обхватив его за талию железной хваткой, насаживал на член всё глубже и глубже, выбивая из него дыхание, которое Диана чувствовала внутренней стороной бедра и половыми губами. Язык Брюса раздвинул их, проник внутрь, а пальцы коснулись клитора, и у неё едва не подогнулись колени от волны удовольствия и мурашек, пробежавших по спине. Она запустила в намокшие под водой волосы Брюса пальцы и с силой потянула – ей хотелось ближе и глубже, быстрее, быстрее – в такие моменты она прекрасно понимала Брюса, который любил чтобы жёстко, чтобы на износ и наотмашь.

Пальцы Брюса скользили от бедра к клитору, проникали внутрь и снова возвращались к бёдрам, оглаживая золотистую кожу амазонки. Кларк обхватил член Брюса и задвигал рукой в такт с толчками, входя с силой и прижимая Брюса к себе, вдыхая его запах. Их иногда накрывало с головой: любовью к Брюсу и восхищением. И если Брюс смотрел на них вот так, то все планы отменялись, и они тащили своего упрямого идиота прочь от экранов компьютера в пещере наверх, к живому миру людей, где можно разложить Брюса на постели и помочь ему отпустить и не думать.

Диана кончала и сползала по мокрой плитке, зная, что на полпути её поймают сильные руки Брюса и опустят на пол, что она будет целовать Брюса в губы и делить с ним дыхание, что он уткнётся лбом в её плечо, потому что слишком – много, близко, через край. Брюс кончает вслед за ней – насухую, замерев и часто дыша.

Суперсила Кларка позволяет ему втрахивать Брюса – в Диану. Она держит его в своих руках, гладит по голове, разминает плечи, мышцы которых на ощупь словно камень. Несколько толчков – и Кларк кончает тоже, они какое-то время просто переводят дух, а затем снова тянутся к Брюсу, а он – к ним. Сильные пальцы Кларка заменяют руки Дианы на его плечах, разминают шею, забирают усталость и напряжение. Она тянется за шампунем и послушно наливает его в подставленную ладонь Брюса, смотрит, как он, запрокинув, намыливает голову, и вдыхает знакомый аромат. Диана следует его примеру: наклоняет голову и откидывает волосы назад, чтобы намочить, намыливает, втирает в кожу головы, массируя пальцами, смывает, зажмурившись от пены.

Шампунь пахнет Брюсом, и Диане хочется ещё на несколько дней сохранить его запах с собой. Кларк руководствуется тем же принципом. Добраться до Брюса под уровнем брони и кевлара удавалось не так часто, а потому они взяли за привычку пользоваться его шампунем – чтобы ещё какое-то время носить с собой память о встрече.

А ещё они любили широкую спину Брюса, исполосованную шрамами и каждый раз новыми узорами синяков. Проводили по ним пальцами, чувствуя их на ощупь, запоминали карту наизусть, переходили на плечи, а затем на грудь: шрамы были везде. В такие моменты, когда тело Брюса выдавало его и напоминало о том, что он был простым человеком без всяких сверхспособностей, его хотелось обнять и не отпускать. Однако вслух такие мысли они конечно же не озвучивали: Бэтмен вполне мог постоять за себя в любой битве да ещё и спасти кого-то из Лиги.

Комната после горячего душа обдала холодом. Из всех троих только Кларка всё еще удивлял тот факт, что за время их отсутствия в комнате успел побывать вездесущий Альфред: принёс вечерний чай с печеньем, постелил свежие простыни из египетского хлопка, подобрал скинутые в спешке вещи и распахнул окно, чтобы впустить ночную прохладу и запах озона после только что прошедшего дождя. Вспомнив испачканные простыни, Чудо-Женщина лишь усмехнулась, Кларк же залился краской – по цвету один в один плащ Супермена.

Он до сих пор помнил, как не знал, чего ожидать от Брюса. От Бэтмена он ожидал суровой аскетичности и минимализма, от Брюси – роскоши и непрактичности, а получил простой комфорт с удобством. В каждой личности было немного от Брюса – в Бэтмене, в Брюси, в Мэтче Мэлоуне, и со временем они научились замечать и подмечать детали.

Большая кровать Брюса вмещала их троих без проблем – туда бы ещё вся бэтсемейка могла поместиться вместе с собаками и котом. Мягкие простыни так и манили, а тяжёлое одеяло укрывало и обещало сладкий сон. Диана любила засыпать под мерное биение сердца Брюса – тук-тук – тук-тук – тук-тук в ночной тишине. Она не обращала внимания на мягчайшие взбитые подушки и клала голову Брюсу на грудь, так как не имела суперслуха. Оба они засыпали под ровное дыхание и мерное биение сердца Брюса в темноте.

Супермен и Чудо-Женщина привыкли работать на виду у всех, при свете дня, и тени были им чужды, тогда как Бэтмен сделал их своим оружием и союзником, столько лет провёл в них, превратив из предмета кошмаров в свою силу. Он родился и вырос в Готэме, но даже после всего, что он повидал в своей жизни и с чем ему пришлось столкнуться, он не боялся ночи, он говорил с ней на одном языке – на языке крыш, подворотен и полицейских сирен. Сделать шаг из тьмы на свет ничего не стоило, в темноте же лежала пропасть неизведанного и мир чудовищ, и со временем для преступников Готэма Бэтмен стал одним из них.

Уэйн Мэнор был одним из самых красивых мест Готэма – расположенный за городом, он находился в темноте, лишь местами подсвеченный фонарями. В окно было видно остальной город, гудевший и шумевший вдалеке: даже красневшее алое зарево, что стояло над Готэмом, было каким-то зловещим и отталкивающим, но многие жители города находили в нём успокоение черпали комфорт. Это был их город, и они любили его: Кларк до сих пор помнил события времён оккупации после землетрясения, когда Брюс бился за городом и Бэтменом, и Брюсом Уэйном, не покинув и не сбежав. С тех пор Готэм с недоверием относился к чужакам – их опасались, их презирали и с нетерпением ждали, чтобы они убрались из города.

Диана до сих пор отчётливо помнила сладкую дрожь, пробежавшую по спине, когда Бэтмен неохотно, но всё же позволил ей и Кларку сунуться в город. Помнила также своё отвращение, вызванное грязью и мусором на улицах, людьми, которые прятались от правосудия в тенях и погрязли в преступности и разврате. И ради них их друг каждую ночь рисковал своей жизнью? Пытался им помочь? А потом Диана и Кларк увидели людей, которым Бэтмен когда-то помог. Тех, кто сам готов был протянуть раненому Рыцарю руку помощи. Тех злодеев, кто исправился и в кого на протяжении всего тяжкого пути поддерживал Бэтмен.

Кларк прекрасно помнил, как попытался помочь напуганному ребёнку, и от него – впервые – отвернулись и отшатнулись. Как та же самая малышка сама протянула руки к чёрному силуэту в тенях, как мгновенно высохли слёзы на щеках, стоило ей завидеть своего спасителя.

Диана и Кларк были слишком яркими для Готэма, и город рано или поздно попытается уничтожить их и пережевать своими жерновами, но пока они были надёжно спрятаны под плащом Бэтмена. По его приглашению и с его разрешения быть в Готэме было не так страшно – они видели, что город делает с людьми, здесь хватало одного плохого дня, чтобы потерять рассудок. Жизнь в Готэме же представляла собой череду самых плохих дней – один за другим, один за другим.

Диана с Кларком имели привычку: они лежали в темноте комнаты, слушали дыхание Брюса и ждали, пока он засыпал в их объятиях, чтобы иметь возможность просто держать его в своих руках, в полумраке комнаты смотреть на его профиль и запоминать любимые черты снова и снова. Для них любая встреча могла быть последней: они уже теряли друг друга, теряли других и прекрасно знали – пустоту ничем не заполнить.

Знал об этом и Готэм. Город не доверял свету. Свет лгал, свет выдавал, свет обжигал. Тени же? Тени прятали от света, тени окутывали и убаюкивали, тени стояли силуэтом на ближайшей крыше. Город верил – Бэтмену и в Бэтмена. А Бэтмен верил в людей – до последнего, с какой-то уверенностью, которая рушила все планы реальности, ломала все устои.

А ещё Бэтмен, с его постоянной, хоть и оправданной паранойей, верил Супермену и Чудо-Женщине, доверял им, впустил в свой мир и позволил остаться. Они тоже доверяли ему – не могли иначе, он завоевал их доверие как воин и как человек.

Они постоянно пытались оправдать – доверие, дружбу и его веру.

Брюс был человеком действий, а не слов. Его приглашение, его доверие говорили ярче всяких громких заявлений: ради них он отправился бы в любую точку Вселенной.

И он знал, что ради него они поступили бы точно так же.

Убаюкиваемые его дыханием, они засыпали, и им снился Готэм, временно приютивший их под своим небом.

@темы: фанфики, DC, ФБ, batman, bruce wayne, superman/wonderwoman/batman

---

Название: Ночь
Канон: Batman Comics
Автор:  loptr.
Бета:  ilylynnbelle
Размер: драббл, 601 слово
Пейринг/Персонажи: Супермен/Чудо-Женщина/Бэтмен (супервандербэт)
Категория: слэш, гет
Рейтинг: R
Краткое содержание: Им слишком редко удавалось выкроить время только для себя – то Вселенная решала прекратить своё существование, то миру нужен был Супермен, то Готэм словно терял последние крохи разума.
Примечание: кинк — «сладкая пытка»

Им слишком редко удавалось выкроить время только для себя – то Вселенная решала прекратить своё существование, то миру нужен был Супермен, то Готэм словно терял последние крохи разума.

Когда же им это удавалось, Брюс был обычно на износе – морально и физически. Жить несколько жизней, носить несколько масок и разрываться Тёмным Рыцарем на несколько фронтов было утомительным занятием, и иногда казалось, что любой другой на его месте уже давно сошёл бы с ума.

Они медленно, уговорами, ласковыми прикосновениями знакомых рук уводили его от компьютера и нескончаемой ответственности, заманивали в душ и под струями горячей воды разминали затёкшую шею и словно окаменевшие плечи до тех пор, пока Брюс не начинал таять в их руках.

Вот так – без масок и обязательств – они виделись не часто. Добравшись же наконец до Брюса, они не собирались отпускать его просто так. В ход шло всё: слова Дианы, презиравшей ложь; сильные руки Кларка, из объятия которых было трудно выбраться; лассо правды, когда Брюс давился словами и чувствами, но, обычно немногословный и замкнутый, хотел сказать что-то важное.

Его привычка хранить молчание в любых ситуациях, отточенная годами и не раз спасавшая ему жизнь, тоже находила своё применение. Диана и Кларк сами не заметили, как начали соревноваться: кому удастся извлечь малейший стон из тихого любовника? Под чьими пальцами он вздрогнет и рвано выдохнет, почти доведённый до оргазма?

Не сразу, но гениальная идея пришла обоим: почему бы не объединить усилия? Почему бы рукам Дианы не обхватить налившийся кровью член Брюса, пока Кларк ласкал его изнутри, растягивая? Почему бы Кларку не целовать его в шею, оставляя засосы, которые Брюс – Брюси – Уэйн обычно скрывал от всего мира под высоким воротом чёрной водолазки, пока Диана брала его член в рот и начинала медленно ласкать головку языком, продвигаясь всё выше и выше к основанию? Пальцы Кларка постепенно наращивали темп, и оба они чувствовали, когда он наконец касался простаты – по слегка сбившемуся дыханию Брюса. Суперчувства же Кларка ещё и позволяли ему уловить едва заметно для обычного глаза дёрнувшиеся бёдра, и по его довольной улыбке Диана тоже это понимала.

Кларк тянулся за смазкой, заменял пальцы членом и начинал трахать Брюса – быстро и жёстко, оставляя следы на бёдрах, возможно нажимая слишком сильно. После долгих споров Кларк всё же понял, хоть и не одобрял: Бэтмен всегда работал на износ, пока либо не валился с ног от усталости, либо не выкраивал время на сон. После пары недель, за которые в Готэме происходило несколько маленьких концов света, остановленных только благодаря постоянному вниманию и ни на секунду не стихавшей паранойе Бэтмена, сильные руки Супермена, сжимавшие до лопнувших капилляров и лиловых синяков на коже, были нужны Брюсу как глоток свежего воздуха.

Кларк знал темп, знал, какой угол нужно задать, чтобы Брюс задохнулся на мгновение и выпустил воздух через нос, пытаясь унять сбившийся ритм сердца, по размеренному биению которого обычно можно было чуть ли не часы заводить. Диана проводила рукой по ходившим мышцам сильных бёдер, кралась ловкими пальцами одной руки к основанию члена и обхватывала его, поцеловав напоследок головку, а другой ласково – в противовес темпу Кларка – обводила яйца и тянулась к мошонке.

Оба знали, что в этой игре победа в конце концов принадлежала бы Брюсу – слишком много было пройдено дорог и потрачено сил, слишком долго он тренировал своё тело не издавать ни звука. Но ради них он сдавался – и позволял им услышать стон, когда кончал. Глубокий голос, идущий глубоко из лёгких – не Брюс и не Бэтмен, где-то посередине.

А потом Диана и Кларк, пряча глупые улыбки, делали то, чего Брюс, не считая своей семьи, мало кому позволял. Они обнимали его – с обеих сторон – и устраивались поудобнее, чтобы провести ночь с человеком, который мог сражаться наравне с богами и ради которого они бы отправились на край Галактики.

@темы: фанфики, DC, ФБ, batman, bruce wayne, superman/wonderwoman/batman

---

наконец-то можно тащить работы себе!

Название: Умение
Канон: Бэтмен Будущего
Автор:  loptr.
Бета:  ilylynnbelle
Размер: мини, 2022 слово
Пейринг/Персонажи: Терри Макгиннис, Брюс Уэйн
Категория: джен
Рейтинг: G
Краткое содержание: Терри надеялся, что когда-нибудь он постигнет сложное искусство, которым Брюс Уэйн овладел когда-то давно и затем годами оттачивал его до совершенства. Пока выходило как-то не очень.
Примечание: канон Batman Beyond TV и Batman Beyond 1.0 v1-3. На то, каким Бэтс описан в прошлом, сильно повлияли Gotham Adventures #1, #21, #22, #26, #27, #37, #44, особенно #48

Терри надеялся, что когда-нибудь он постигнет то сложное искусство, которым Брюс Уэйн овладел когда-то давно и затем годами оттачивал до совершенства полируя, как иной полирует острый кинжал или нож, любовно поглаживая лезвие. Это умение, однажды ставшее второй натурой Бэтмена, существа теней, должно быть, вгоняло преступников его времени в ужас и обращало их в бегство.

Чёрт возьми, Терри был уверен, что эта развитая упорными тренировками и железной волей способность не раз спасала самому Тёмному Рыцарю жизнь. Или выигрывала горячий спор на очередном собрании Лиги Справедливости, когда никто не собирался прислушиваться ко мнению простого человека, кроме разве что Супермена. Этот факт говорил больше о самом Кларке, но Терри не раз был свидетелем, как и в спорах с Суперменом Брюс выходил победителем!

Поэтому... да. Терри хотел, Терри пытался найти обходные пути к крепости по имени Брюс Уэйн, но раз за разом терпел поражение. Он пытался брать старика на износ, пробовал строить щенячьи глазки и умолять. Все аргументы, попытки и мольбы разбивались об опыт жизни, навыки и тот факт, что Брюс вырастил не одного ребёнка — что, видимо, и закалило его и сделало его броню неуязвимой.

Потому что Терри прекрасно отдавал себе отчёт, что он ещё ни разу в жизни не встречал человека, у которого было бы такое большое сердце и который чувствовал бы с такой силой, что старательно прятался за стенами холодности, ворчания и недовольства. Но чувства и эмоции – они совсем рядом, стоило только взглянуть повнимательнее.

«Ох, Терри», — произнесённое почти шёпотом, когда Терри лежал на операционном столе и то проваливался вглубь сознания, то снова всплывал на поверхность. В дни, когда трость была скорее необходимостью, чем частью маски, Терри позволяли подставить руку для опоры. Не-улыбка на губах в ответ на глупую шутку. Тяжёлый взгляд по-прежнему ясных голубых глаз, придирчиво осматривавших Терри на предмет ранений, которые тот мог скрыть, посчитав незначительными. Рука на плече в дни, когда наследие Бэтмена казалось невыносимой ношей. Ужин на столе, всегда ждавший его в тишине пустого особняка. Детали, которые постепенно складывались в понимание того, что его подпустили близко и позволили себе испытывать к нему нечто больше, чем привязанность к коллеге и ученику.

Но сильнее всего в глаза бросалось доверие, которое читалось в каждом жесте и слове Брюса – а тот ими особо не сыпал, так что Терри старательно запоминал каждый момент, каждый шаг.

Со временем, постепенно, миллиметровыми шагами – словно разворачивая прилипший к воспалённой ране бинт, – он смог узнать, какие шрамы скрывало прошлое Брюса. Инстинкт не подвёл: в глазах того на мгновение мелькнула благодарность вперемешку с каким-то усталым и робким удивлением, когда Терри старательно потупил глаза и признался, что не стал искать информацию в Интернете.

У шрамов Брюса, как оказалось, были имена, лица и свои жизни, в которых Бэтмену не было места. Дика Грэйсона и Тима Дрейка Терри уже встречал, а про биологического сына – Дэмьена – слышал, но их было больше, гораздо больше – всех их Брюс собрал под своей крышей, дал им второй шанс в жизни. Джейсон Тодд. Барбара Гордон. Стэфани Браун. Кассандра Кейн. Дьюк Томас. Тиффани и Люк Фокс.

Терри ни на секунду не поверил Дику. Не может человек, который ничего не испытывает к людям вокруг, положить свою жизнь на защиту неблагодарного города, на заведомо проигрышную битву за справедливость. Не может он с готовностью и без сомнений отдать свою жизнь за тех, кто ему дорог. Терри сам прекрасно помнил чувство вины, когда Брюс пришёл его спасать в том самом костюме. Терри никогда не было так страшно: он боялся потерять Брюса, так толком и не успев его узнать.

Теперь Терри знал точно: Брюс Уэйн не сдавался, в какой бы угол его ни загоняли. Как семья Брюса, ради которой он столько сделал, могла об этом забыть? Да, Брюс – сложный человек и не без грехов, но это нисколько не оправдывало тех, чей смех когда-то оживил пустующий особняк.

Терри и сам часто сталкивался лбами со стариком, но довольно быстро остывал и тут же понимал, что тот как всегда оказался прав: где-то недосказал, где-то промолчал – а Терри с привычной ему горячностью сделал поспешные выводы.

Извиняться Терри шёл молча и без сомнений. Брюс Уэйн не переносил всего несколько вещей, среди них – разговоры о чувствах. Поэтому Терри молча маячил за плечом, пока Брюс работал за компьютером или над новым гаджетом для Бэтмена – Я не хочу, чтобы с тобой что-то случилось – терпеливо ожидая, пока на него хмыкнут, давая понять, что в споре обычно виноваты оба. Тогда Терри подходил ближе, клал руку на плечо Брюса и долго стоял рядом, бедром ощущая тепло чужого тела в прохладном влажном воздухе пещеры.

Брюс отходил довольно быстро – чаще всего злость, которую Терри записывал на свой счёт, была на самом деле направлена на самого себя и на неспособность выражать свои чувства яснее. Но Терри терпеливо ждал, пока Брюс давился чувствами, застрявшими в горле, в тишине пещеры, нарушаемой лишь мерным гудением компьютера и хлопаньем кожаных крыльев под сводами. Терри уже довольно много узнал о городе и Бэтмене прошлого, а потому прекрасно понимал, сколько лет Брюс потратил на то, чтобы выковать из себя тень, притаившуюся среди теней, легенду без страха и сомнения, полную только справедливости, всегда принимавшую верные решения, чего бы они ни стоили.

Иногда Терри везло – он мог задеть Брюса за живое, словно разбередив старые едва затянувшиеся раны, и тот, обычно замкнутый и молчаливый, часами говорил о друзьях, которые стали врагами, о врагах, которые вдруг стали ближе друзей, о том, что истинная сила заключалась не богатстве, не в умении управлять страхом, а в таком, казалось бы, простом умении – заставить себя сделать правильный выбор.

Бэтмен, как узнал Терри, делал этот выбор каждую ночь. Злодеи тогда были другими и тоже прятались в тенях, что-то планировали, – и часто спасать приходилось их самих, что Тёмный Рыцарь и делал раз за разом, выходя на патруль.

Старик честно пытался – но он слишком долго был один, а до этого слишком долго приучал себя откладывать боль и эмоции в долгий ящик, предпочитая не иметь с ними дела, потому что постоянно было некогда, вечно нужно было кого-то спасать – людей, семью, друзей, и они медленно, но верно откладывались шрамами на сердце, горьким комом сковывали горло и заставляли давиться словами в момент, когда они были нужнее всего.

Он хотел протянуть руку – и не мог. Люди привыкли выражать свои чувства словами. Брюс не мог. Он выражал их жестами и поступками, которые громче слов говорили о многом. Терри прекрасно это видел и шёл навстречу. Почему-то Брюсу было легче высказаться, если он думал, что его не слышат – и Терри поздними вечерами притворялся спящим, когда чувствовал в Брюсе необходимость выговориться.

В изучении языка, на котором Брюс Уэйн говорил всю свою жизнь и который поддался, кажется, только Супермену, Терри делал успехи. Он умел читать едва заметные улыбки и смех в молчании Брюса, в том, как тот сегодня держал трость. Барбара Гордон, несмотря на столько лет, проведённых рядом с ним, так языком и не овладела – либо же посчитала его ненужным и со временем выкинула его из головы.

Оценку своих успехов Терри Макгиннис черпал из удивления людей, наблюдавших за тем, как семнадцатилетний подросток умело переводил молчание Брюса Уэйна в целые предложения, единственное слово – в абзацы, едва уловимые жесты – в целую речь. Брюс – к всеобщему удивлению – лишь согласно кивал головой.

Терри не нравилось, как на него смотрела Барбара, как задумчиво молчал Дик, как качал головой Тим. Они не уставали говорить о том, что Брюса Уэйна не волнует ничего, кроме его миссии, что Брюсу нет дела до окружающих… Терри знал, что это неправда.

Барбара, Тим, Дик и остальные ушли первыми. Потому что Брюс Уэйн не бросал своих людей, он вообще не бросал – ни человека в беде, ни злодея. Он протягивал руку помощи и получал нож в спину, но это не убавляло его веры в то, что ещё было за что бороться в городе. Ни у кого не было столько веры, как у Бэтмена. Терри порой казалось, что ему никогда не оправдать наследие Тёмного Рыцаря, что ему доверил Брюс. Но старик верил в него, и постепенно рассказы о прошлом, которые Терри так мучительно вытягивал, превратились в уроки и советы, в разговоры, полные ностальгии.

Бэтмен и Брюс Уэйн не бросали людей – даже если их бросили первыми. Просто со временем хороших людей становилось всё меньше, проводить ночи патруля в одиночестве без британского акцента по радио, уже давно ставшего синонимом «дом», становилось всё труднее. И у Брюса опустились руки.

После всего, что он перенёс и потерял? Терри не мог винить его. Что он мог сделать, так это попытаться уберечь ту крохотную искру надежды, что в Брюсе зажгло появление самоуверенного мальчишки, решившего взвалить на себя миссию, которой Брюс отдал всё, что у него было.

Так что да. Терри честно пытался, но так и не смог постичь один из главных навыков Бэтмена.

Умение заключалось в следующем: Брюс Уэйн умел смотреть. Нет, скорее Смотреть. Одним взглядом он умел выражать всё недовольство, сосредоточив его на собеседнике. Он всегда был мрачным замкнутым человеком и однажды даже признался, что бесконечные вечеринки и появления Брюси Уэйна на публике выматывали его сильнее патрулей Бэтмена.

Терри пытался смотреть, но у него ничего не выходило. Его взгляд не работал даже на несносном Мэтте, что уж говорить про людей, которые когда-то входили в бэтсемью. Максин, сжалившись над его страданиями, согласилась помочь ему в тренировках, но они так и не смогли выявить рецепт успеха.

Ответ пришёл к Терри однажды вечером, когда он после провалившегося семейного дня решил исправиться, потому что он честно пытался, но иногда балансировать жизнь простого школьника и супергероя было нелегко, но даже отмазки «мистера Уэйна» не всегда срабатывали. Потому Терри и затеял эту идею со второй попыткой семейного дня да ещё и Брюса пригласил – тот давно уже стал не просто наставником и другом, а чем-то большим, какой-то неотъемлемой частью жизни.

Кольнуло чувство вины: Брюсу пришлось играть Брюси, и он захватил всё внимание Мэри, рассказывая какие-то немыслимые истории из своей жизни. Путешествовать? Конечно ему приходилось путешествовать (постоянная необходимость объяснять, почему Брюс Уэйн снова прикован к постели, сломал ногу или разгуливал по улицам города с синяком на половину лица)!

Брюс пустился расписывать свои приключения – вот только рассказы его значительно разнились с тем, что он рассказывал Терри вечерами, когда тот всё же убеждал старика подняться наверх и устроиться у камина с кружкой горячего чая в руках.

Брюсу довелось покорять Гималаи и наблюдать рассвет, заливший розовым светом снежные вершины (он шёл практически без одежды и почти словил гипертермию). Он с гарпуном охотился на пираруку в амазонском лесу (давно кончилась провизия, ждал ночи, чтобы наконец-то сориентироваться по звёздам) и застал сюрреализм белых ночей Петербурга (паранойя и семьдесят пять часов без сна, что в итоге вылилось в очень интересные галлюцинации на периферии сознания).

Чтобы смотреть так, как смотрел Бэтмен прошлого, надо было умереть и вернуться к жизни, найти себя в одиночестве пустыни, выбраться из ловушки существования. Надо было знать, что порой вещи в этой жизни не имели никакого смысла, если их не заставить, что ты один во всём мире и никто тебя не спасёт.

Таким взглядом Брюс смотрел на заходящее солнце, вспоминая слова Ра’с аль Гула о том, что спасительное противоядие ждало на вершине скользкого заснеженного склона, стоило лишь подняться по нему. Нужно было быть частью теней Готэма, позволить городу пережевать себя и выплюнуть как что-то ненужное, положить свою жизнь на служение этой машине и каждую ночь выходить на улицы с готовностью отдать всё, чтобы спасти хотя бы одну жизнь.

Терри такого опыта не имел. Его взгляд не работал на Тиме, занятом своей семьёй, которую он имел только благодаря Брюсу. Не работал на Дике, который, когда-то лучше всех понимавший язык Брюса, словно разучился на нём говорить. Не работал на Барбаре, которая побоялась связать свою жизнь с масками и плащами, выбрав службу в полиции. Для них всех маска на лице была лишь периодом в жизни, для Брюса – всей его жизнью. И он жил ей – каждую ночь, даже повесив плащ под стекло, даже найдя себе замену.

(У Терри иногда предательски щипало в глазах, когда он видел во взгляде Брюса ничем не прикрытую голую гордость. Когда Брюс едва заметно улыбался своей не-улыбкой в ответ на неуместные глупые шутки. Когда Брюс позволил Максин и Мэтту увидеть пещеру и стать частью миссии, частью семьи).

Зато взгляд его работал на самом Брюсе. Но это был взгляд молодого человека, взвалившего на плечи неподъёмную ношу, наследие человека, отдавшего всё, что у него было, и не взявшего ничего взамен. Этот взгляд умолял: позволь мне быть рядом.

И Брюс – наконец убеждённый словами Терри, который всегда мог убедить и уговорить Брюса на невозможное – сдался и позволил.

Иногда – в редкие моменты поздно ночью у камина – в глазах Брюса Терри видел благодарность.

@темы: фанфики, DC, ФБ, batman, bruce wayne, batman beyond, terry mcginnis

---

попытка восполнить дыру в сюжете, потому что это дыра размером с человека

Название: Got a secret, can you keep it
Канон: цикл о Страже
Автор:  loptr.
Бета:  nloit
Размер: миди, 5017 слов
Пейринг/Персонажи: Хэвлок Ветинари, Руфус Стукпостук, Коломбина и другие тёмные клерки
Категория: джен
Рейтинг: G
От автора: ОМП/ОЖП здесь нет, все клерки упоминались в книгах
Краткое содержание: Таймлайн "Ног из глины". Новости об ухудшившемся состоянии патриция среди слуг распространились мгновенно.
Размещение: только с разрешения автора

Новости об ухудшившемся состоянии патриция среди слуг распространились мгновенно. Стукпостук почему-то первым делом вспомнил о паранойе лорда Ветинари. Стоило бы собственноручно набрать графин чистой воды и лично отнести Его Светлости, чем секретарь и занялся.

Жизнь на кухне шла своим чередом, никто не обратил на него никакого внимания – впрочем, как и всегда. Он просто делал свою работу, которая по определенным обстоятельствам заключалась в том, чтобы набрать воды и отнести в нужное место, – лишних вопросов тут не задавали.

Такого работодателя у Стукпостука еще не было. Он работал клерком уже какое-то время и, несмотря на свой весьма юный возраст, уже имел опыт работы со многими начальниками. Ветинари просто выполнял свою работу – добросовестно, до конца, уделяя этому все свое внимание, – он заполнял бесчисленные отчеты и квитанции, подписывал приказы, указы, ставил печати, собирал сведения по крупицам, участвовал почти во всем, чтобы завтра всегда могло наступить после сегодня, а работа секретаря в основном заключалась в том, чтобы процесс шел быстрее и не стопорился на таких мелочах, как кончившиеся чернила или отсутствие чистых листов.

Со временем ему доверяли всё более и более серьезные бумаги, а в последнее время стопку документации и вовсе стали делить почти ровно надвое – когда уверились, что за Стукпостуком можно не проверять. Его расчёты были всегда верны, всегда были педантично вписаны аккуратным почерком в нужные клеточки и на чётко заданные линеечки. Работать же с бумагами после патриция было сплошным удовольствием – ровный уверенный почерк, аккуратные примечания, дотошно заполненные бланки и отчёты, детально расписанная информация, расчёты, которые были произведены без помощи счётов, в уме, но которым можно было доверять.

— Как вы относитесь к драконам? — однажды спросил Ветинари, не отрываясь от бумаг.

— У меня не хватает воображения, чтобы в них верить, милорд, — заверил его секретарь. — Когда выполняешь свою работу – добросовестно её выполняешь, – такая ерунда даже в голову не приходит.

Стукпостук жил в мире цифр и докладов, в его мире все имело смысл, всё было правильным, как теоремы в геометрии, таким же непоколебимым, и патриций, поняв это, не пытался выдернуть его в реальный мир. Возможно, и сам он черпал какое-то спокойствие в монотонной бумажной волоките, в день за днем выполняемой работе. Цифры не врали. Цифры показывали факты. Указывали на то, что жизнь шла своим чередом, а город все еще работал, несмотря ни на что, вопреки всему – благодаря тяжелой работе. Стукпостуку нравилось быть частью этого процесса, участвовать в нем.

Ему нравилось чужое спокойствие и чужой рационализм, то, как патриций равномерно распределял работу между клерками – не больше и не меньше, чем они могли выполнить, – и всё как-то само собой складывалось в исправный механизм, двигавший город к новому дню. Стопки отчётов и докладов никогда не задерживались на столе, и Стукпостуку, чёрт возьми, нравился новый темп работы, при котором его самого надо было буквально вытаскивать из-за стола и вырывать перо и бумаги из рук, но он впервые за долгое время ощутил себя нужным и полезным, почувствовал свою значимость. Быть может, сестра и не одобряла его новый рабочий график, и он всё чаще и чаще оставался во дворце, задерживаясь после восьми, прекрасно зная, что сам патриций своё рабочее место не покинет в лучшем случае до полуночи, и окно Продолговатого кабинета будет выделяться жёлтым пятном света в ночных сумерках.

В мире патриция всё было просто и понятно. Путь Стукпостука пешком до дома занимал полтора часа утром и два часа вечером, что, учитывая тот факт, что рабочий день начинался (по желанию самого секретаря) не позднее семи тридцати, лорду Ветинари показалось нерациональным. Решение нашлось быстро – Стукпостуку выдали комнату рядом с остальной прислугой. Помещение не отличалось большими размерами, но имело стол, довольно широкую кровать, книжный и платяной шкафы, стол у окна и большой камин, который прогревал комнату. Кто-то заботливо проложил щели окна тряпицами, и тепло к утру исчезало не полностью. Украдкой секретарь приносил некоторые бумаги и заканчивал свою работу здесь, с утра встречаясь со слегка неодобрительным взглядом хозяина, когда подавал листы на подпись. Патриций, оказалось, поощрял трудоголизм в других людях – в разумных, однако, пределах, хотя, когда дело касалось его самого, часто об этих пределах забывал, порой заканчивая работу далеко за полночь, либо же унося часть документов в спальню.

Стукпостука всё ещё не утвердили на должность – не истёк испытательный срок. Слуги разделились на тех, кто всё ещё сомневался в его кандидатуре, и на тех, кто уже принял его за своего, – вторых было значительно больше. На кухне его всегда ждала горячая порция – будь то завтрак, обед или ужин, а главная кухарка по имени Анэтт, полная обаятельная женщина, как и положено всем кухаркам, если они, конечно, на ваше счастье оказываются добрыми, всё сетовала, что патриций почти совсем ничего не ест, и новому секретарю не помешало бы отнести ему что-нибудь прямо сейчас. К делу подключилась зеленоглазая девушка с яркими рыжими волосами, носившая то простое чёрное платье, то чёрный дорожный костюм, который девушкам носить совсем не полагалось. Представилась она Коломбиной, и, хотя он пока плохо понимал её полномочия, Стукпостук всё же полностью отдался на её милость, последовав совету немногословного патриция.

Девушка, похоже, знала о дворце всё: изгибы коридоров и расположение многочисленных комнат, историю каждого крыла и этажа, – и информация лилась из неё журчащим потоком, отражаясь в блестящих глазах и скользя улыбкой на розовых губах. Она также сообщила мимоходом, что чай Его Светлости лучше заварить с ромашкой и без сахара, а принести лучше всего в полдесятого вечера – когда патриций позволяет себе получасовой перерыв на кроссворды (здесь любым размышлениям лорда Ветинари полагалось сочувственно кивать, и Стукпостук сначала не понял, о чём она говорила, но потом и сам увидел, что любое слово, которое пришлось посмотреть в словаре, патриций воспринимал как личное оскорбление, не меньше). Также ему сообщили, что стоит любой ценой избегать перемещения в расписании встреч с главой Гильдии Наёмных Убийц (лорд Низз, казалось, пронзительному взгляду научился у патриция, а после получения титула лорда обзавёлся подозрением в гораздо больших количествах, чем того требовала профессия), тогда как аркканцлера Наверна Чудакулли и командора Ваймса в приёмной можно было бы и подержать, а в случае с Ваймсом – даже необходимо.

А потом она познакомила его с теми, кого просто не могло существовать. По городу ходили слухи, но никто не осмеливался всерьёз верить им или же торопиться опровергать их. Тёмных клерков не существовало, но вот они сидели в комнате, пили чай, как обычные люди, и через их руки текли документы, доносы, расчёты, карты и счета, сливаясь в поток информации, поступавший в уже обработанном виде патрицию на стол. Вот где кипела работа – здесь, во дворце, а не в сторонних конторах, где Стукпостук, чего греха таить, пытался найти себе работу, но нигде не мог прижиться со своей педантичностью и дотошностью к сухим деталям и цифрам.

Теперь же он словно умер и попал в рай. Коломбина познакомила его с некоторыми клерками: Шелкопряд, её постоянный напарник, гораздый на громкие и весёлые шутки; Альфред, известный своими взвешенными и подробными докладами; Бриан, готовый любому рассказать об изобретённом им устройстве; Гарольд, всецело посвятивший себя анализу производства свинины; Джеффри, знавший, казалось, всё про любовниц и любовников высокопоставленных господ; Годфри, получавший в основном задание проследить за чьей-нибудь безопасностью; Исмаэль и мистер Уорд, часто сами относившие патрицию доклады; мистер Смит, которому доверяли… довольно щекотливые поручения.

Новенький, Джон Добросерд, моложе Стукпостука, только вникал в дела тайного отдела, и секретарь присаживался рядом с ним, наблюдая, оценивая, запоминая. Представленными людьми штаб не ограничивался – клерки были повсюду, работали как во дворце, так и за его пределами, собирая по крупицам информацию, сплетая сведения воедино.

Все клерки, надо заметить, были выпускниками Школы Гильдии Наёмных Убийц, а если лорд Ветинари находил полезных людей, не имевших навыков, позволявших выживать в экстремальных ситуациях, их отправляли на год на курсы, чтобы, в случае чего, они могли постоять за себя. Все они носили чёрное – не нарядное или яркое, а простое практичное чёрное, которого придерживался и сам правитель города. На таких одеждах легко можно было скрыть мелкие брызги и пятна, к тому же цвет не привлекал к себе внимания, оставаясь где-то на краю вашего сознания.

Патриций не обращал внимания на положение в обществе или на ваши финансы, ваш пол и сексуальные предпочтения. Его интересовало только то, что вы могли предложить городу. Пусть вы умели только петь или танцевать, скажем, вы знали три или четыре иностранных языка, были выдающейся стенографисткой (ну, или стенографистом), обладали ловкостью рук, – этот невозможный человек находил вам применение, и вы занимали своё место, словно винтик, которого машине не доставало. Ваше отсутствие не мешало общей работе, но теперь, стоило вам и многим другим стать частью целого, дело пошло быстрее, объём выполняемых работ увеличился, а вы обзавелись домом и семьёй, которых у вас раньше не было, да даже если и были – вы никогда не смогли бы вырваться, став однажды частью дружного коллектива, объединённого одной целью.

Именно поэтому Стукпостук беспрепятственно набрал чистой воды в графин. Именно поэтому был уверен, что отравитель не может быть никем из прислуги, из клерков, только не они, благодарные за возможность проявить себя. Встревоженные слуги пытались в меру своих сил отвечать на расспросы Стражи, и Стукпостук, как человек, почти получивший должность секретаря (и знавший, что бумага о назначении будет подписана, как только истечёт официальный испытательный срок), оказался ровно посередине, балансируя между прислугой дворца и людьми, о которых ни командор Ваймс, ни кто-либо ещё просто не могли узнать. Тёмные клерки по-прежнему приходили во дворец и покидали его, но оставались при этом незамеченными. Возможно, чутьё стражника подсказывало Ваймсу, что он что-то упускает, но искать в тенях колонн людей ему даже в голову не приходило.

Стукпостуку казалось, что шесть пролетов он проходил мучительно медленно, и время тянулось, как резина. В голове до сих пор никак не укладывалось, что патриция можно отравить, что ему может быть лучше, а уже ночью – хуже.

На нужном этаже, чуть не запнувшись о последнюю ступеньку, Стукпостук вдруг остановился, поражённый внезапной мыслью.

Мысль эта пришла ему в голову внезапно – настолько она была сюрреалистичной и невозможной. Неужели никто не додумался переодеть Его Светлость? Принести холодный компресс, который хоть немного, но сбил бы жар? Неужели все настолько боялись этого холодного и неприступного человека, который сейчас был беспомощнее ребёнка, что не могли даже заглянуть и убедиться, что его состояние не ухудшилось?

Сердце Стукпостука неприятно ухало вниз каждый раз, стоило ему вспомнить: под утро новость о том, что патриция снова нашли без сознания на полу, разлетелась по прислуге. Разумеется, он, как клерк, почти утвержденный на должность секретаря, узнал об этом одним из первых – допрос тоже начали с него. Всё окружение во дворце уже считало его секретарем, и действительно: он всегда был рядом, всегда мог с точностью сказать, какой документ ожидал увидеть Его Светлость, протягивая бледную руку с просвечивающими сквозь тонкую кожу венами. Стукпостук не смог предложить Страже ничего полезного, кроме того, что, да, командор Ваймс действительно держал в руках дневник патриция. Он не раз видел, как лорд Ветинари делал в книге пометки в течение рабочего дня, когда выдавалась свободная минута, или же поздно вечером, когда стол уже давно освещался массивным подсвечником.

Вдруг кто-то схватил его за локоть и утащил в тень колонн, прошипел на ухо просьбу вести себя тихо; прижав графин к груди, Стукпостук обернулся и с облегчением вздохнул, увидев взволнованную Коломбину. Последние несколько дней он видел многих тёмных клерков, но не решался остановить кого-нибудь из них, безусловно занятых своей работой. То, что кто-то из них патрулировал этаж патриция, успокаивало. Они не забыли о нём, наоборот: проявляли заботу и беспокойство с рационализмом, который их работодатель, без сомнения, оценит, когда ему станет лучше.

Действительно, поток документов и сведений поступал во дворец, не переставая, и было бы глупо и безответственно со стороны клерков оставить бумаги без внимания. Работа шла своим чередом, в быте клерков ничего не изменилось, только наиболее способных и выдающихся в мастерстве маскировки отправили на поиски отравителя, который мог затаиться в коридорах древнего дворца, имевшего множество тайных ходов.

— Я и сама хотела проведать Его Светлость, возможно, принести воды, — продолжила девушка, — но, вижу, ты подумал о том же. Нет-нет, — покачала она головой, когда секретарь принял это за просьбу передать ей графин с водой. — Иди. Так будет лучше. Ты его секретарь, Руфус. Секретарь. Я прослежу, чтобы вас не побеспокоили.

— Но как я пройду мимо охраны? — попытался возразить Стукпостук.

— Как я тебя и учила, — пожала плечами Коломбина. — Иди и делай вид, что ты имеешь полное право там быть. Что, кстати, правда. К тому же ты вроде уже не раз повторил сержанту Детриту, что нет, это был не ты. Он всегда теряется, когда выбранные им методы дедукции заводят его в тупик. Просто воспользуйся этим, ну же.

Стукпостук многое хотел бы сказать ей: что ему не нравятся методы Стражи, которая считает позволительным заглядывать в личный дневник Его Светлости, более того, считает, что секретарь патриция уж тем более не мог не воспользоваться случаем и не подсмотреть, что же пишет тиран двуединого города (Стукпостук мог бы прочитать долгую и нудную лекцию о том, что личное не имеет к работе никакого отношения, и что это дело исключительно лорда Ветинари, что он записывает в предрассветные часы, если бы его слушали и слышали); что ему пришлось всё же заглянуть в книгу и увидеть там, помимо текста, записанного уже знакомым по работе с документами шифром, которым пользовались все тёмные клерки, непонятную фразу, записанную чуть ниже и дважды подчёркнутую – «настойка ночи замутила бульон дня»; что всё не так просто, как представляется Коломбине, – вот только он собственными глазами видел, что этот способ работает, а командор Ваймс до сих пор считал девушку не то горничной, неодобрительно взглянув на кружевной фартучек, повязанный поверх чёрного платья, не то ещё кем.

Фартук был на ней и сейчас, и Стукпостук глубоко вздохнул, поняв, что Коломбина знает это всё и без слов.

— Сержанта ты найдёшь без труда, — подмигнула она, ободрительно похлопав его по плечу. — Спальня патриция – дальше по коридору, если что. Последняя дверь направо.

Спальня патриция?.. Конечно, как Стража могла догадаться о том, что отравленного человека стоило бы переодеть? Действительно, глупый вопрос.

Сержант Детрит ожидаемо нашёлся без проблем – он охранял вход в одну из комнат. Стукпостук глубоко вздохнул, подумал о господине, который в нём нуждался и который, будь он в сознании, ожидал бы увидеть своего секретаря вместе с документами, которые Стукпостук предусмотрительно захватил с собой. Пусть они были пустыми, а чернил у него бы не нашлось, всё же листы бумаги придавали его нахождению здесь цель и оправданность.

— Э-э-э, — промолвил Детрит, мысленно формулируя вопрос. Где-то в тени мелькнул белый фартук, и секретарь поднял голову, смотря прямо в глаза тролля.

— Стукпостук, сержант. Секретарь Его Светлости, — доложил он. — Вы и командор допрашивали меня чуть раньше. Лорд Ветинари, полагаю, захочет увидеть эти бумаги, — и, не веря своей удаче, Стукпостук проскользнул внутрь, заперев дверь изнутри.

Он оказался внутри обычной комнаты, похожей на все комнаты во дворце. Та же унылая серость и сырость, те же зелёные обои, не желавшие оставаться частью интерьера, та же скудная меблировка. Стукпостук осмотрелся в поисках своего господина и наконец заметил кровать, на которую, по всей видимости, Стража, поднявшая его с пола, и переложила его.

Чёрные одежды патриция лишь оттеняли его почти меловую бледность, которая и в лучшие дни больше походила на болезненную. Лорд Ветинари был рационален во всём, и лишних движений это тоже касалось: их он попросту не совершал, и всё же неподвижная фигура на кровати казалась неестественной и неживой, и лишь едва заметное движение грудной клетки, обтянутой простой тканью, давало понять, что человек всё ещё был жив и дышал.

Секретарь задумался. Первым делом нужно было переодеть Его Светлость во что-то более подобающее – Стража же просто оставила его на кровати в том состоянии, в каком нашла на полу.

Стукпостук осторожно выскользнул из комнаты, вежливо кивнул охранявшему вход Детриту, который нелепо уставился на человека, и поспешил по коридору в спальню патриция, чтобы захватить чистую одежду, решив, что постельное бельё в комнате, куда перенесли патриция, было достаточно чистым.

По пути ему никто не встретился, и вскоре он, благодарный Коломбине за краткое указание дороги, достиг своей цели – дверь в комнату была не заперта, и Стукпостук бесшумно проскользнул внутрь, притворив тяжёлую деревянную створку за собой, и та, не издав даже отголоска печального скрипа, отрезала его от внешнего мира. Он оказался в совершенно обычной комнате, которая не отличалась изысканной обстановкой: узкая кровать, шкаф в углу, стул у стола с документами и массивным подсвечником – патриций по какой-то причине не любил газовые лампы, – камин, который давно не разжигали, и всё те же печальные зелёные обои, которые так и норовили отклеиться от каменных стен дворца. Из-за закрытых ставней проникал противный ветер, гулко гудел и гулял по комнате, слегка вороша бумаги на столе. По полу дул мерзкий сквозняк, и Стукпостук в который раз порадовался тому, что прислугу селили в недавно реставрированном крыле, где комнаты были ещё меньше, но зато легко протапливались и сохраняли тепло даже в зимние морозы.

Он ещё раз окинул помещение взглядом, направился к старому шкафу из тёмного лакированного дерева и совсем не удивился, когда увидел, что тот был заполнен меньше, чем наполовину. Свой интерес к изучению одежды патриция секретарь объяснил беспокойством, но довольно быстро заметил висевшее на плечиках пальто, которое, по меркам Ветинари, можно было назвать тёплым и зимним. Стукпостук назвал бы его в лучшем случае демисезонным, а толщина подклада оставляла желать лучшего, но уже само наличие чего-то тёплого в шкафу радовало. Бирка на пальто печально извещала о том, что куплено оно было в магазине, закрывшемся примерно десять лет назад – отец Стукпостука тогда очень сильно расстроился и попытался объяснить ещё слишком маленькому сыну, как много Анк-Морпорк потерял в тот день. Стукпостук был слишком мал, чтобы понять или запомнить большую часть того, что говорил отец, но название почему-то прочно засело в голове.

Он переключил своё внимание на полки с ночными рубашками и нисколько не удивился, когда они оказались из простого хлопка, не слишком жёсткого, но и не слишком мягкого. Осторожно взял лежавшую самой первой рубашку, всё же захватил небольшое полотенце из аккуратно пристроенной сбоку стопочки и направился назад.

Стражник всё ещё стоял у двери и, услышав шаги, посмотрел на секретаря.

— За время моего отсутствия никто не приходил? — спросил Стукпостук у Детрита, который озадаченно посмотрел на него, изучая.

— Никто, э-э-э… — прогрохотал тролль, намереваясь что-то спросить, но Стукпостук был быстрее.

— Стукпостук, сержант, — подсказал секретарь, хотя стражник явно собирался задать совсем другой вопрос, и проскользнул внутрь, закрыв за собой дверь на непрочный замок. Подумал – и подпер её стулом.

Никто не приходил. Значит, не было необходимости менять воду в графине, если Его Светлость захочет пить, когда проснётся. Иногда Стукпостуку казалось, что он заразился паранойей своего господина, но разве можно было это назвать паранойей, когда где-то был отравитель, поджидающий удобного момента?

Таз нашёлся под ванной; Стукпостук набрал в него тёплой, почти горячей воды и, перекинув через плечо полотенце и закатав рукава, направился обратно в комнату. Поставил таз у кровати и остановился, пытаясь решить, с какой же стороны подступиться.

Он осторожно промокнул лоб и виски, покрытые испариной, повёл полотенцем дальше по шее и по груди, покрытой тонкими шрамами, неловко перевернул патриция на бок и обтёр спину, удивившись тому, как остро выступали лопатки. Замер в нерешительности, занеся руку над развороченными мышцами бедра, и в голове сразу всплыли долгие холодные вечера, когда лорд Ветинари слишком тяжело опирался на трость. Тут же поспешил переодеть патриция, испугавшись, когда влажная кожа покрылась мелкими мурашками.

Дыхание Ветинари было тихим и едва заметным, но ровным, – Стукпостук какое-то время простоял, в ступоре наблюдая за тем, как поднималась и опускалась грудная клетка, обтянутая тканью сорочки, как подрагивали веки закрытых глаз.

Он не знал, отступила ли опасность, станет ли патрицию лучше или хуже, – всё, что он мог, это стоять посреди комнаты, беспомощно вертя в руках влажное полотенце.

Стукпостук сглотнул и решил разобрать хотя бы часть документов, скопившихся за последние несколько дней, тем самым облегчив работу патриция, когда тот очнётся.

Уже у двери ему показалось, что он услышал тихий стон.

Стукпостук обернулся на звук и еле успел подбежать к кровати, чтобы поймать патриция, который нашел в себе силы сесть, – однако на этом его силы кончились, и он начал заваливаться набок. Секретарь подхватил его, помог улечься на более мягкие подушки, заботливое принесенные из других комнат. Он почувствовал, как все тело патриция било крупной дрожью, и далеко не сразу понял, что причиной всему была паника параноика, который проснулся и обнаружил, что его переодели, который осознал, что любой мог войти и сделать все, что угодно, а он бы даже не почувствовал, был бы бессилен против неведомого противника.

Стукпостук и сам испугался того, насколько беспомощным все это время был спящий патриций, который панически вцепился в его рукав, – но вот ловкие и сильные обычно пальцы разжались, тонкая рука, по цвету почти ничем не отличавшаяся от белизны ночной рубашки, безвольно упала на постель, а голубые глаза умоляюще посмотрели, словно молча высказывая просьбу не молчать, не таить, если что-то все же случилось. Любой мог войти и воспользоваться слабостью и болезнью этого обычно всесильного человека, все инстинкты которого кричали об опасности. И он обратился с немым вопросом к своему секретарю – к человеку, которому он мог доверять, надеялся, что мог.

Стукпостук не выдержал этого напряженного взгляда, не смог бросать сухие слова – жестокие и безличные в своей отстраненности.

— Я вас переодел, милорд, — тихо и мягко произнес он, сам вкладывая ладонь в тонкие пальцы, с готовностью вцепившиеся в его руку. Хватка была слишком слабой, но приносила патрицию видимое облегчение. — Я обмыл вас. Вам лучше? В комнате никого не было. Никто не приходил. Я запер дверь и подпер её стулом. Я принес воды. Хотите пить, милорд? Я сам набрал, на кухне. Никому не сказал, зачем. Сам принес. Не думаю, что её могли отравить.

Короткие фразы, лаконичные вопросы. И такой же короткий кивок, давшийся лорду Ветинари с явным усилием. Стукпостук налил воды в стакан, понял, что патриций его не удержит, ловко просунул руку под выпирающие лопатки, обтянутые тонкой тканью, помог приподняться, переместил ладонь на шейные позвонки, а второй рукой поднес стакан к искусанным сухим губам. Ветинари попытался перехватить стакан, но Стукпостук не дал, мягко покачал головой.

— Не надо, милорд, вы расплещете, я подержу.

Патриций пил так жадно, словно провел несколько дней в пустыне. Только после третьего стакана он прикрыл глаза, слегка качнул головой и наклонился вперед. Вернее, постарался наклониться, но вышло какое-то рваное движение плечом, которое, однако, было верно истолковано секретарем. Он поставил стакан на столик и, присев на кровать, осторожно помог патрицию устроить верхнюю часть тела у себя на коленях. Было ли легче в таком положении, нуждался ли тиран Анк-Морпорка в человеческом контакте – Стукпостук не знал. Но если его присутствие хоть немного помогало, он готов был сидеть так хоть до самого вечера. Он не знал, куда деть руки, поэтому одной рукой продолжил придерживать патриция, а другой начал успокаивающе гладить его по спине, надеясь успокоить панику параноика, которая так легко точно не улеглась бы.

Лорд Ветинари сдавленно кашлянул несколько раз, потянулся зажать рот дрожащей рукой, ощутимо напрягся, задышал реже. Что он..? О.

— Вас тошнит, милорд? — испуганно спросил Стукпостук. Впрочем, ответа на вопрос не требовалось. Секретарь помог Ветинари еще больше свеситься с кровати, обрадовался тому, что оставил таз с водой рядом, за ним даже не нужно было тянуться. — Не сдерживайтесь, вам будет лучше.

Секретаря вдруг посетила чудовищная мысль. Сколько… боги, сколько патриций не ел? Если до этого его не стошнило, значит, больше суток, намного больше. И теперь организм, получив воду, решил мигом избавиться от ядовитых веществ, выводя их прочь. Вот только желудок был пуст, и организму не оставалось ничего, кроме как выводить токсины с желчью.

Патриций не хотел показаться слабым, не хотел, чтобы кто-то видел его в таком состоянии, но было немного поздно, и оба это прекрасно понимали. Это, однако, не мешало правителю города пытаться сохранить лицо даже в таком состоянии. Словно он не был человеком. Словно это было чем-то, чего стоило стыдиться. Стукпостук подавил вздох, продолжил мягкими движениями поглаживать Ветинари по спине, надеясь хоть как-то облегчить чужое самочувствие.

— Пожалуйста, милорд, — попросил он, надеясь хоть в качестве одолжения убедить патриция, что не было смысла стесняться. Он переодел почти бессознательного Ветинари, обтер его влажным полотенцем. И в сложившейся ситуации тоже не было совсем ничего противоестественного. — Ну же, я вас держу. Все хорошо. Вы боитесь, что кто-то войдет? Я подпер дверь стулом, помните?

Разумеется, лорд Ветинари боялся совсем не этого, но оба сделали вид, что повторное заверение слегка его успокоило.

Патриций перестал пытаться задерживать дыхание, позволил рвотному рефлексу сработать, как следует, и его действительно стошнило желчью. Он сплюнул, избавляясь от мерзкого вкуса во рту, хотел облегченно вздохнуть, но его снова затошнило, еще сильнее. Стукпостук виновато гладил нервно вздымающуюся спину, рукой чувствуя чужой жар сквозь легкую ткань, ощущал прерывистое дыхание патриция, которого выворачивало.

Кажется, прошла целая вечность, прежде чем лорд Ветинари смог наконец отвернуться, задышать полной грудью. Стукпостук вытащил платок – без отдушек, не пахнущий ничем, кроме чистоты – и предложил его патрицию, вложив ткань в безвольную руку. Опомнился и сам промокнул тонкие губы, налил воды в стакан и придержал стеклянную емкость, чтобы Ветинари смог прополоскать рот.

Менять позу у лорда Ветинари не было никакого желания. Последний час окончательно вымотал его, и, похоже, у него остались только силы на то, чтобы прижаться к теплому секретарю, который единственный из всего персонала – из всего дворца – осмелился прийти и предложить свою помощь тирану Анк-Морпорка. Где-то внутри Стукпостука разливалась горькая обида. Никто даже не мог воды принести. Никто даже не спросил, как патриций себя чувствует, словно у него, как у какой-то неведомой машины, было всего два режима: «я умираю» и «я работаю».

— Милорд, — тихо позвал Стукпостук. — Милорд? Я сейчас вернусь, только дойду до ванной, хорошо? Я недолго, буквально пять минут. Дверь все еще закрыта, у входа дежурит сержант Детрит, никто не пройдет, слышите? Меня он пропустил только по приказу Ваймса.

Он с трудом заставил себя переложить пригревшегося патриция со своих колен на постель; тот, впрочем, не особо сопротивлялся, лишь покраснел, то ли от жара, то ли от неловкости, когда секретарь нагнулся за тазиком и направился в сторону ванной. Там он вылил содержимое в унитаз, прополоскал несколько раз таз и убрал под ванну. Открыл кран с холодной водой до упора, захватил полотенце и держал под обжигающе ледяной водой, пока не онемели руки.

Тихими шагами вернулся в спальню, приподнял лорда Ветинари за узкие плечи, снова помог устроиться на своих коленях. Патриций что-то тихо пробормотал, доверчиво прижимаясь ближе, – его то лихорадило, то знобило. Стукпостук положил ледяное полотенце на бледную шею, спрятав влажные края за воротом спереди, и в награду услышал еле слышный стон облегчения; прикоснулся к вискам холодными пальцами и ощутил, как лорд Ветинари подался навстречу.

Стукпостук проследил за его взглядом, и только тут заметил слегка оплавленную свечу на прикроватной тумбочке.

Поражённый внезапной мыслью, секретарь повертел огарок свечи и, пытаясь унять дрожь в руках, повернулся к патрицию.

— Милорд, а когда вам стало хуже? — спросил он.

— Вечером, — лорд Ветинари устало посмотрел на него – и было в его глазах что-то ещё такое, что секретарь не мог различить, словно он хотел, чтобы Стукпостук понял, вот только что он должен был понять?

Хуже патрицию стало вечером, но что это давало? Фактов было слишком мало, и Стукпостук нахмурился, попытался, как его учила Коломбина, хорошенько представить себе ситуацию. Следовало начать с того, что вечер – понятие растяжимое, в понятии Его Светлости – тем более.

— Вечером? Когда стемнело? — уточнил он, с каким-то ужасом уставившись на огарок свечи в своей руке.

— Когда стемнело, и я сел писать.

— Милорд!..

Но патриций лишь покачал головой и протянул руку, в которую секретарь нехотя, но всё же послушно и без промедления вложил орудие убийства. Он никогда бы не подумал, что лорда Ветинари так легко можно было застать врасплох, потому что первого отравления тот явно не ожидал, а потом догадался, конечно же обо всём догадался и… продолжал травить себя, чтобы позволить заговору принять окончательную форму, которая позволила бы добраться не только до исполнителей, но и до организатора? Организаторов? И всё ещё оставался вопрос, кто же отравил свечи, каким образом это сделал, как пронёс во дворец, и…

Видимо, всё это отразилось на его лице, которое патриций мог читать, как открытую книгу, потому что тот лишь слегка кивнул головой, и его губы тронула едва заметная не-улыбка одобрения.

— Верно. Но подобные рассуждения вам пока лучше оставить при себе, Стукпостук. Сейчас они будут слегка не к месту, позвольте командору выполнять его работу.

Голос лорда Ветинари, исчерпавшего этим свои силы, звучал тихо, но ровно, и секретарю осталось лишь вежливо склонить голову, показывая готовность выполнить безмолвный приказ своего господина. Приказ ему не нравился, с какой бы стороны он на него не смотрел, но патриций знал свои лимиты, знал, что делал, скорее всего у его целей были цели, и Стукпостук не считал, что имеет право возражать. Он доверял своему новому хозяину, и нечто тайное, повисшее в комнате тяжёлым грузом неловкости, превратилось в небольшой момент между господином и его секретарём.

Тихо притворив за собой дверь, Стукпостук вышел, кивнул озадаченному Детриту и направился в сторону кабинета, где работали, не переставая, тёмные клерки.

Там его ждала кружка горячего чая и взволнованная Коломбина, которая, как и все остальные, с нетерпением ожидала новостей о состоянии Его Светлости. Стукпостук на секунду замер, поражённый повисшей тишиной и таким напряжённым вниманием, но затем вполне спокойно отчитался: опасность миновала, и патриций знает, кто стоит за покушением, всё идёт по плану. Что, скорей всего, если верить выражению лица некоторых клерков, означало: поиски злоумышленника можно прекратить.

В общей суматохе, стоило комнате ожить, Шелкопряд предложил провести жеребьёвку на предмет того, кто же будет патрулировать этаж патриция до тех пор, пока весь этот фарс не закончится. Коломбина топнула ножкой в ботинке с острым, но бесшумным каблуком и заявила, что её с этажа никто не прогонит, пусть только попробуют: командору Стражи и то не удалось. К тому же кто-то же должен проследить за тем, чтобы Стукпостук пронёс Его Светлости нормальную еду, верно?

Джон Добросерд потянул за завязки фартука, являвшегося в последнее время предметом споров среди клерков, стянул его с талии девушки за одну завязку, примерил на себя, заявив, что с работой горничной он справится не хуже неё. Кто-то резонно заметил, что на мужчинах и парнях этот фартук смотрится ещё развратнее, и его следует немедленно снять, и дальше кружевное изделие пошло гулять по рукам, пока сам Стукпостук не оказался его счастливым обладателем.

— Лорд Ветинари рассчитывает на нас, рассчитывает, что мы будем выполнять свою работу, — твёрдо заявил он с уверенностью, которой не обладал до этого ни разу в своей жизни. — И мы не подведём Его Светлость.

Секретарь протянул фартук Коломбине, и девушка мягко улыбнулась, принимая его из рук. Все вернулись к работе, не забыв, однако, написать свои имена на бумажках, сбросив ворох листков в ящик для входящих писем, а Стукпостук никак не мог понять, откуда внутри разливалось тёплое чувство осознания собственной необходимости, внезапного понимания, что ему доверяли.

Он каким-то волшебным образом вписался в этот мир сухих чисел и железных фактов, перемешанных с живыми людьми, и готов был поклясться, что ни на что на всём-всём Диске не променял бы то, что нашёл с таким трудом.


*


Когда патрицию стало лучше, и новости об этом разлетелись по дворцу, до Стукпостука также дошли слухи, что лорд Ветинари первым делом поинтересовался, куда же запропастился его секретарь – и все важные бумаги вместе с ним.

Коломбина окинула его придирчивым взглядом, поправила съехавшие на переносицу очки и положила на блюдце ещё один бутерброд.

Стукпостук собрал документы в аккуратную стопку и направился уверенной поступью по мрачным прохладным коридорам дворца в Продолговатый кабинет.

Начинался рабочий день.

@темы: фанфики, discworld, havelock vetinari, rufus drumknott

---

в работе есть несколько исторических отсылок, пишите в комментарии, какие найдёте, и я дам вам правильный ответ с:

Название: Честная улыбка мошенника
Канон: цикл о Страже + цикл о Мойсте фон Липвиге
Автор:  loptr.
Бета:  nloit
Размер: мини, 1600 слов
Пейринг/Персонажи: Мойст фон Липвиг, Хэвлок Ветинари
Категория: джен, преслеш
Жанр: ER
Рейтинг: G
Краткое содержание: — Всё стремительно меняется, — начал издалека Ветинари.
Размещение: только с разрешения автора

В один из визитов де Ворда во дворец патриций подозрительно долго перекладывал бумаги на столе, словно приводя рабочее место в порядок, и Уильям не спешил уходить, потому что разговор ещё не был закончен.

Весенний субботний вечер уже разлился за окном, и в Продолговатом кабинете царили сумерки, разбавленные только свечами на столе. Языки пламени танцевали, причудливо отражаясь на стенах и складываясь в тени, которые подбирались к большому столу патриция всё ближе и ближе.

— Кажется, я задолжал «Правде» интервью, — наконец произнес лорд Ветинари, не отрываясь от бумаг. — Как насчет завтра утром в девять часов?

Де Ворд хотел возразить, но не нашёл слов, подавившись. События той поры казались далекими и нереальными, словно кто-то их выдумал, а журналист написал об этом статью. Где-то в другом месте по городу разгуливали двойники патриция, а показания давал пёс Его Светлости.

— А куда?.. — уточнила рациональная часть его сознания.

— Подходите в сад, — кивнул лорд Ветинари. — И, думаю, вам стоит захватить иконографиста. Сенсация вам обеспечена.


*

Первой с утра до патриция добралась Сахарисса – она ловким, годами отточенным движением выудила из складок платья блокнот и приготовилась записывать его слова, а за её плечом послушно замер Отто фон Шрик, единственный и неповторимый иконографист «Анк-Морпоркской Правды». Вампиру наконец-то удалось отладить яркость вспышки, и теперь, делая очередной снимок, он не превращался в пепел, но крепко зажмуривался и вполголоса проклинал своенравных саламандр на убервальдском.

В саду только начиналось утро, и лучи солнца проникали сквозь деревья, высаженные по чертежам Чёртового Тупицы Джонсона. При желании в дворцовом саду можно было заблудиться, сломать шею, найти давно потерянного друга и свалиться в хо-хо. Необязательно в таком порядке.

За спиной патриция место неизменного секретаря по какой-то причине занимал Мойст фон Липвиг, который был неприлично бодр и радостен для утреннего интервью. Наверняка очередное назначение, подумал де Ворд, мысленно накидывая начало статьи. Действительно, должности Липвиг коллекционировал так, как иной собирает редкие марки или булавки. Впрочем, жители двуединого города не жаловались, сам мошенник – тоже.

А еще у фонтана стоял стул – обычный, деревянный, с кожаными вставками на спинке, сидении и подлокотниках. Лорд Ветинари тростью указал на него, безмолвно приглашая журналистов пройти по предложенной траектории. Липвиг чуть ли не вприпрыжку пробежал по аккуратной, выложенной плиткой дорожке, замер, дождавшись остальных, описал несколько кругов вокруг стула и уселся на него, запрокинув голову и с лучезарной улыбкой уставившись на патриция, который встал за его спиной, удобно устроив тонкие пальцы на спинке стула после того, как заставил почтмейстера сесть ровно и не ёрзать на месте.

— Надеюсь, вы не возражаете против того, что, учитывая характер новостей, нам бы хотелось самим выбрать, какая иконография окажется на первой полосе? — обманчиво мягко поинтересовался лорд Ветинари, лениво наблюдая за тем, как Отто возился с аппаратом, подготавливая его к работе.

— Характер новостей, милорд? — вместо бесполезного спора уточнил де Ворд, прекрасно понимая, что дело уже было решено, но не желая терять инициативу хотя бы здесь, – все же «Анк-Морпоркская Правда» по праву гордилась тем, что печатала правду и только правду – голую и независимую. Кому-то это не нравилось, но всё же это было лучше недавно появившейся газетёнки под гордым названием «О дивный новый мир» за автором некоего Мухахаксли, который не называл патриция иначе, как «алчная щука». Вот «плотоядного фламинго» де Ворд ещё бы понял – а так увольте.

— Всё стремительно меняется, — начал издалека Ветинари, — и наш город не стоит на месте.

Возможно, новое предприятие? Ходили слухи, что специально созданные отряды из тёмных клерков, которых, конечно же, не существует, големов и гномов копают туннели под городом и укрепляют старые ходы, но…

— Вчера состоялось срочное собрание Совета, который принял, как мне кажется, вполне разумное решение, — патриций выдержал драматическую паузу – то ли проверяя, насколько внимательно его слушают, то ли задумавшись о чём-то своём. — Анк-Морпорку необходим новый правитель – со свежим взглядом на вещи. Или, если вам так угодно, я сделал всё, что было в моих силах, и теперь умываю руки.

Оба журналиста замерли, нелепо моргая, наконец, разбуженные вспышкой иконографа, вздрогнули, когда до них дошёл смысл сказанного, переглянулись и схватились за блокноты, застрочив по памяти последние слова Ветинари, с содроганием понимая, что вряд ли смогут придумать заголовок к такой новости с первого раза. Где-то внутри поднималась паника, разбуженная внезапными изменениями в привычной жизни.

— Совет уже проголосовал за возможную кандидатуру, милорд? — осторожно поинтересовалась Сахарисса, что-то исправляя в собственных записях и переводя взгляд с блокнота на (бывшего?) правителя города и обратно.

— Как ни странно, да, — кивнул Ветинари, и в его обычно холодных глазах что-то заблестело – словно мужчина улыбался, не растягивая в улыбке тонких губ. — Мистер Липвиг был единственным, кто в нужный момент не успел сказать «чур не я».

— Конечно, оставался вопрос: готов ли текущий правитель передать власть в чужие руки, но Хэв… кхм, лорд Ветинари вроде не возражал, — пожал плечами Липвиг, снова слегка задирая голову и всматриваясь в голубые глаза, словно в них можно было найти ответы на все вопросы. Видимо, можно было, – новоиспечённый глава города встрепенулся и улыбнулся так ярко, что на секунду показалось: солнце россыпью веснушек отразилось на его лице.

— Поймите меня правильно, — продолжал лорд Ветинари, снова мягко накрывая плечо в золотом пиджаке своей ладонью и одним жестом успокаивая начавшего вертеться патриция, — решение Совета я поддерживаю. Не один год я наблюдал за работой мистера Липвига и делал соответствующие выводы. Я ещё не встречал ни одного иностранца, который бы полюбил город так, как это сделал наш новый правитель. Захватывающее зрелище, право слово. К тому же такому умению творить чудеса и выходить сухим из воды можно только позавидовать. Чтобы справиться с Анк-Морпорком, нужно быть либо авантюристом, либо, не побоюсь этого слова, ненормальным.

Пока жена, прикусив губу от усердия, дописывала последние слова, де Ворд обдумал новость еще раз, покрутил её со всех сторон и решился задать не дававший ему покоя вопрос:

— А какая во всём этом отведена роль вам, милорд?

— Ну… — вместо Ветинари ответил Мойст, — я долго думал над этим. Честное слово. Городской советник, нет? Что скажешь?

Тонкие пальцы отбивали на спинке кресла незамысловатый мотив, простите боги, песенки про ёжика.

— А как же Арман? — Ветинари вопросительно поднял бровь и посмотрел на Липвига.

— Какой Арман? — де Ворд перестал что-либо понимать и ошеломлённо уставился на мужчин.

— Арман который конь, — услужливо подсказал Липвиг и под неодобрительным взглядом Ветинари добавил, — ну который городской советник. То есть бывший городской советник. И не надо на меня так смотреть, его Капканс назначил!

— Не согласитесь ли на эксклюзивное интервью, милорд? — предложила вдруг Сахарисса и сама замерла, не в силах понять, к кому она обратилась, но Липвиг, уставший сидеть на одном месте опередил её, подскочил на ноги и увлёк её вглубь сада, чудом находя путь среди хитросплетения тропинок, ям, ухаб и дорожек.

— К сожалению, к тому времени, как я пришёл ко власти, бедный Арман совсем ослаб здоровьем, — печально произнес Ветинари, заметив замешательство на лице де Ворда. — Мне ничего не оставалось, кроме как отправить беднягу лечиться. Однако поездка на целебные луга в Овцепикских горах мало чем помогла. При Капкансе я был членом Совета и, могу сказать, что Арман был довольно адекватным членом наших собраний. Он заботился о городе – разве я мог отказать ему в небольшой зарплате?

— То есть теперь его должность займёте вы?

— Бедняга стал совсем плох, увы, — покачал головой Ветинари. — Да и Мойсту пока не хватает опыта. Он умеет рисковать и выбираться из передряг, но этого мало. Мистер де Ворд, мы живём в городе, который каждый день норовит устроить небольшой конец света на одной из улочек – не уверен, обратили ли вы внимание на то, как мы все чуть не погибли из-за изобретения движущихся картинок. Нет? Что ж, жаль, сами картинки были вполне сносными, интересными даже, возможно когда-нибудь…

— Хотите сказать, что будете стоять за его спиной и направлять?

— Право, вы делаете из меня серого кардинала, — хмыкнул лорд Ветинари. — Это будет медвежьей услугой, не находите? Нет, я буду предлагать помощь только в том случае, если о ней попросят и если я увижу, что она необходима. Безвыходных ситуаций не бывает, а вот ситуаций, где вам не хватает знаний или опыта, полно.

— И вы уверены, что новый патриций справится с возложенными на него обязанностями? — уточнил де Ворд, не зная, что ещё можно спросить. Бывший патриций оказался на удивление разговорчивым – а, возможно, никто раньше не удосуживался прислушаться к его словам.

— Удержать власть не так уж и трудно, — с тяжёлым вздохом сообщил Ветинари. Он стоял, сильно опираясь на трость и то и дело поглядывая на нового патриция, который, размахивая руками, что-то увлечённо рассказывал Сахариссе. — Гораздо труднее не упустить свою цель из виду. А она теряется, поверьте мне; однажды утром вы просыпаетесь и не можете понять, зачем это всё. Я хотел, как бы смешно это сейчас ни звучало, построить новый город. А пришлось расчищать. И я делал свою работу – каждый день, как и положено. А цель так и оставалась целью – недосягаемой, далёкой. И вот я наконец-то закончил, пора строить, развивать, воздвигать. А я не могу. Я устал. Пусть другие строят, хотя бы им не придётся тратить силы на расчистку. Хотел бы я в своё время начать с нуля, а не из ямы, но…

— Хэвлок! — восклицание Мойста разрезало тяжёлые слова уже бывшего правителя города, и оба мужчины повернулись в его сторону. — Первый акт тирании нового правительства: старое переезжает!

Лорд Ветинари нахмурился, приподняв бровь, проследил за траекторией, которую выписывал Липвиг, воодушевленно расхаживавший по саду и невольно увлекавший за собой журналистку, которая записывала каждое его слово. Вздохнул.

— Не будем о прошлом, — сказал вдруг уже не патриций, и карандаш де Ворда замер над блокнотом. — Действительно, кому какая разница, во что я верил тридцать лет назад? Напишите… боги, напишите, что я верю в светлое будущее этого города, в силы преемника, которого я выбрал, исходя из…

Лорд Ветинари замер, переведя свой взгляд на Мойста.

— Милорд?..

— Разве может случиться что-то плохое с городом в этих ловких руках? — горько усмехнулся новоиспечённый городской советник и больше не проронил ни слова.

Уже в редакции журналист перечитал свои записи, украл пару предложений из того, что лорд Ветинари успел сказать его жене и не смог ничего возразить против железного аргумента «у него улыбка честного мошенника».

@темы: фанфики, discworld, havelock vetinari, moist von lipwig, moist/vetinari

---

Название: Вопросы насущные
Канон: цикл о Страже + цикл о Смерти
Автор:  loptr.
Бета:  nloit
Размер: мини, 1181 слово
Пейринг/Персонажи: Смерть, Хэвлок Ветинари
Категория: джен
Жанр: ER
Рейтинг: G
Краткое содержание: Собеседник из Смерти, как и обычно, выходил умный и интересный, от обсуждения разных планов Вселенной, многочисленных штанин времени и путешествий сквозь время и пространство они плавно, прямо пропорционально количеству выпитого из личных запасов патриция вина, перешли к вопросам более важным: как же должны выглядеть антропоморфные персонофикации и как это связано с верой людей.
Размещение: только с разрешения автора

— Любая форма, говоришь?

Патриций задумчиво провёл кончиком пальца по краю пустого стакана, и стекло запело – тонко и нежно, тихо и напевно, словно боясь нарушить тишину комнаты, окутанной ночной тьмой. Свет от камина и свечей разгонял сумерки, превращая всё в танцующие фигуры на многовековых каменных стенах дворца.

— ДА, — последовал ответ. — Я ПРЕДСТАВАЛ В ТАКОМ ВИДЕ, В КАКОМ МЕНЯ ОЖИДАЛИ УВИДЕТЬ. НО ЭТО БЫЛО ДОВОЛЬНО УТОМИТЕЛЬНЫМ ЗАНЯТИЕМ, ПОЭТОМУ ТЕПЕРЬ Я ВЫГЛЯЖУ…

— Как Смерть, — услужливо подсказал Ветинари, с удивлением отмечая, что всё ещё был намного трезвее антропоморфной персонофикации, которая с задумчивым видом разглядывала голубыми искорками огоньков в пустых глазницах стакан в своей костлявой руке.

— НО ТЫ ПРОГИБАЕШЬ ПРОСТРАНСТВО СВОЕЙ АУРОЙ, Я ДОЛЖЕН БЫЛ ВЫГЛЯДЕТЬ ТАК, КАК ТЫ ОЖИДАЛ, — Смерть растерянно перевёл взгляд на патриция и с тяжелым вздохом допил остатки вина в своём стакане. — ЧЕГО ТЫ ОЖИДАЛ?

— Смерть, — пожал плечами Ветинари, наполняя бокалы. Собеседник из Смерти, как и обычно, выходил умный и интересный, от обсуждения разных планов Вселенной, многочисленных штанин времени и путешествий сквозь время и пространство они плавно, прямо пропорционально количеству выпитого из личных запасов патриция вина, перешли к вопросам более важным: как же должны выглядеть антропоморфные персонофикации и как это связано с верой людей. — Я просто ожидал, что должен появиться Смерть, – тогда, в самый первый раз. А потом это как-то вошло в привычку, понимаешь? Смерть – это Смерть. Тут скорее вопрос в том, что видишь ты.

Самовлюблённостью патриций никогда не отличался, но следить за тем, чтобы тени под глазами не превышали норм, признанных человечеством, было всё же необходимо, поэтому он ловко обхватил Смерть за костлявое запястье и провёл к зеркалу, висевшему в ванной; отступил на шаг, позволив персонофикации насладиться видом.

— Я ВЫГЛЯЖУ УСПОКАИВАЮЩЕ, — наконец вынес вердикт тот, слегка склонив голову набок. — ТЫ ВСЁ ЖЕ ПОВЛИЯЛ НА МЕНЯ.

— Прости, — Ветинари качнул бокалом. — Мне было семнадцать, я был влюблён и мне хотелось верить, что ты даришь людям покой, провожая их в последний путь.

— НЕТ, СПАСИБО НА САМОМ ДЕЛЕ, — замялся Смерть, задумчиво разглядывая в зеркале преобразившуюся фигуру самого себя. Острые углы сгладились, сравнялись, а оскал черепа перестал насмешливо усмехаться. Он нашарил взглядом в отражении косу, оставленную у стены, и услышал, как та сочувственно-печально звякнула и замерла. — МАЛО КТО ТАК ДУМАЕТ. А Я ПРОСТО ВЫПОЛНЯЮ СВОЮ РАБОТУ.

Ветинари лишь сочувственно хмыкнул и неловко похлопал Смерть по плечу – разница в росте давала о себе знать, хоть патриций и был довольно высоким человеком.

— НО ВСЕ ОЖИДАЮТ НЕМНОГО ИНОЕ, ПОНИМАЕШЬ? ОНИ ЗЛЯТСЯ, КОГДА УМИРАЮТ, — Смерть задумчиво расправил чёрные одежды, которые теперь собирались причудливыми печальными складками. — ВОТ ТЫ БЫ ЗЛИЛСЯ?

— Я бы расстроился, — заверил его Ветинари. — Столько недоделанной работы, незавершённых отчётов, ведомостей, непрочитанных книг и новостей. Столько людей, которым ты не успел сказать нечто важное, что тогда казалось глупым и незначительным, а теперь не даёт тебе покоя.

— ВОТ. ПОМНИШЬ, Я РАССКАЗЫВАЛ, КОГДА У МЕНЯ БЫЛ ПЕСОК В ЧАСАХ, И ОН БЫЛ НАСТОЯЩИМ, БЫЛ ВРЕМЕНЕМ, МОИМ ВРЕМЕНЕМ? Я ЧУВСТВОВАЛ СЕБЯ ЖИВЫМ, И МНЕ БЫЛО ПЕЧАЛЬНО ВИДЕТЬ, КАК УТЕКАЛА МОЯ ЖИЗНЬ. Я НЕ ЗЛИЛСЯ. ТО ЕСТЬ ЗЛИЛСЯ – НО НА НОВОГО СМЕРТЬ. ВОТ ТЫ БЫ ПРЕДПОЧЁЛ ЭФФЕКТНОЕ ПОЯВЛЕНИЕ ХОРОШО И КАЧЕСТВЕННО ВЫПОЛНЕННОЙ РАБОТЕ?

— М-м, не уверен. Скорее всего я бы нашёл способ эффектно появиться и выполнить работу добросовестно.

— О, — Смерть, похоже, такого варианта не учёл.

— Не уверен, что эту злость стоит принимать на свой счёт, — предположил патриций, подходя ближе и рассматривая собственное отражение. Спать следовало определённо чуть больше. Часиков так на два-три. Что ж. — Люди, теряя что-то, испытывают отчаянное бессилие, отсюда и иррациональная злость. А тут появляешься ты, провожаешь их в другой мир. Не знаю, откуда такая уверенность, что ты их убиваешь. Ты приносишь покой.

Смерть рассеянно кивнул и решил почаще выглядеть так, как его представляет Ветинари. Сочувствующим проводником, который выполняет свою работу и хочет помочь душам умерших.

— А ТЫ ВЛИЯЕШЬ НА ТО, КАК ЛЮДИ ВИДЯТ ТЕБЯ? — вдруг заинтересовался Смерть, с изучающим видом поднимая вверх чужую руку и наблюдая за тем, как манжет рукава задрался, обнажая тонкое запястье.

— В буквальном смысле – нет. В переносном же – постоянно. Если всё пустить на самотёк, могут такого напридумывать, что мало не покажется. Встречал Морпоркию? Вот и я о чём.

— УЖАСНАЯ ЖЕНЩИНА, — содрогнулся Смерть, наконец разжав пальцы и забирая у патриция второй бокал, который тот чудом не расплескал, удерживая его в задранной руке.

— Но, — вздохнул Ветинари, — но как же она прекрасна. По-своему, конечно.

Смерть сделал глоток и промолчал. Всё же люди были странными созданиями, и порой всего его долгого опыта не хватало, чтобы их понять. Так, он был совершенно точно уверен, что восхищаться Морпоркией мог только безумец. Опять же только безумец мог угощать Смерть вином и выслушивать его, играя роль психолога. Иногда Смерть услугу возвращал – всё же преображение города отнимало огромное количество сил и тоже, с какой-то многогранной стороны, было делом неблагодарным. Работаешь себе, работаешь, а никто даже спасибо не скажет. Еще и не любят – как раз за то, что ты делаешь.

Вот и выходило так, что они оба были лишними на этом празднике жизни. Так, сторонние наблюдатели.

На столе патриция лежала забытая карта, на которой были обозначены некоторые точки пересечения, и Смерть не мог вспомнить, как именно они добрались до вопроса о форме. Возможно, они обсуждали жизнь и смерть. Или Жизнь и Смерть. А, возможно, патриций спросил просто потому, что ему было интересно.

Возможно, какой-то из ответов Морпоркии так же заинтересовал Ветинари. Быть может, она просто была отражением города, в который патриций вложил столько усилий и времени, столько себя. Смерть не мог не признать, что с каждым разом, стоило ему её увидеть, Морпоркия все больше и больше походила на статную даму высшего общества, постепенно отбрасывая любые черты сходства с попрошайкой, скитающейся по дороге в надежде на чью-то жалость. Хэвлок Ветинари что-то увидел в этой грязной измученной женщине тогда, много лет назад, протянул ей руку помощи – вниз, в грязь – и не поморщился, когда она встала на ноги, навсегда приковав его к себе своим грязным шармом и низким смехом.

Мальчишка откопал редкий драгоценный камень и принялся отмывать его – успешно отмывать. Смерть был наслышан, какой мощи достиг двуединый город-государство всего за несколько десятилетий.

Песочные часы Ветинари стояли на столе патриция, и черный песок в них мерно струился, как и положено. Их владелец не просил остановить своё время, не надеялся на особое отношение или отсрочку в конце – ему просто хотелось знать, каким количеством времени он располагал, чтобы рационально его потратить. Быть может, песка было слишком мало, и он стремительно утекал, тихо шурша. Может, его было достаточно, а, может, его бы хватило с лихвой. Смерть не считал, а Ветинари не спрашивал, верны ли его расчёты, – верны, конечно же, как всегда безупречны.

В бокалах плескалось вино, камин излучал приятное тепло – Ветинари научил его ощущать, достаточно всего лишь подумать, что ты ощущаешь это, ну же, – а Смерть задумчиво разглядывал сидевшего рядом человека.

— ЧТОБЫ ПОЧУВСТВОВАТЬ СЕБЯ ЖИВЫМ, МНЕ ТОЖЕ ДОСТАТОЧНО ОБ ЭТОМ ПОДУМАТЬ?

— Есть много способов, друг мой. Но этот, пожалуй, самый верный в нашем случае. И, — патриций поднял бокал вверх, — мой любимый.

Он сделал глоток, и Смерть последовал его примеру. Почему-то этот способ без сбоев работал только в присутствии тирана двуединого города. Тот наверняка представлял себе Смерть, который представлял себя живым. Или дело было в том, что Ветинари представлял себе Смерть, который представлял себе вкус вина – а вкус вина правильно из них двоих представлял только патриций.

Или во всём был виноват сорт винограда, кто знает.

@темы: фанфики, discworld, DEATH, havelock vetinari

---

Это не 10 слов и даже не наложница, но,  фактор Кси, ты как никто лучше понимаешь, как все плохо все будет, ну надеюсь

Название: Drink you pretty
Канон: цикл о Страже + цикл о Мойсте фон Липвиге
Автор:  say hello to the virus
Бета:  nloit
Размер: мини, 1330 слово
Пейринг/Персонажи: Мойст фон Липвиг/Хэвлок Ветинари
Категория: преслеш
Жанр: ER
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Тонкие пальцы осторожно взяли бумагу, и Мойсту показалось, что на поверхности остались мокрые разводы, коснулись океана и смешались с ним, превратив его в настоящую воду. Он смотрел, как вода стекала на пол-океан, как кончики пальцев коснулись краев рисунка и смазали его, замерли в неуверенности и двинулись дальше, оставляя грязные отпечатки.

За окном бушевал снегопад, и Мойст, словно в одеяло, кутался в жар натопленной комнаты, в теплый отсвет пламени, погружавшего комнату в полумрак, разгонявшего тени по углам. Пальцы, умело державшие уголь, мелко подрагивали от нетерпения: хотелось наконец провести завершающий штрих, оживить замершее изображение, подарить любимому лицу то самое сложное выражение, которое содержит в себе бесконечное количество эмоций и одновременно с этим не выражает ничего.

Мойст перевел взгляд на острый изгиб фигуры, сглаженный мягким пламенем свечей, в который раз поразился тому, как смог в точности передать все углы и ломанные линии, составлявшие фигуру патриция, как умудрился двумя неотрывными линиями оставить на бумаге след узких и расслабленных, но не менее напряженных плеч. Уголь оставлял полоску за полоской на бумаге, составляя шаг за шагом фигуру человека, завернутого в одну тонкую простынь.

Мойст предложил кровать, но Ветинари лишь хищно ухмыльнулся: Мойст был уверен, что так улыбаются плотоядные фламинго перед тем, как съесть свою жертву, увлеченную прекрасным видом дивного существа, – почтмейстер, по крайней мере, позволил бы съесть себя целиком, даже приветствовал бы эту идею только ради того, чтобы навсегда запомнить плавный изгиб тонких бескровных губ, озорной блеск в оттаявших всего на несколько градусов глазах.

Замерев и робко прижав альбом к груди, Липвиг наблюдал за тем, как Ветинари поставил на середину комнаты тонкий винтажный стул, гнутая спинка которого так подходила к изгибам фигуры самого патриция. Хэвлок повернул предмет мебели спинкой к новоявленному художнику и сел, устроив руки на этой самой спинке, так, как могут сесть только лорды, родословное дерево которых насчитывает не один десяток ветвей, не два и даже не шесть. Из одежды на нем была только черная простынь, не оставлявшая, в прочем, многого для фантазии. Заметив, как глаза почтмейстера пожирали картину перед ним, Ветинари закинул ногу на ногу и спустил край ткани еще ниже.

Мойст почти упал на стул, предусмотрительно оставленный позади, и тут же попытался сменить позу, не особо выдавая дискомфорта: представшая его взору сцена вызывала… определенные физические реакции, которым он не особо мог сопротивляться, да и не хотел. Осознание, что после он имел все права прикоснуться к прекрасному и замарать белоснежную кожу отпечатком собственных пальцев, испачканных в угле, лишь усугубляло ситуацию, а поза его любовника, кажется, стала еще развязнее.

Излом позвоночника тонкой фигуры сливался в одно целое с казавшимся черным металлом гнутого стула; замысловатые узоры ковки резонировали с узкими запястьями, с уютом устроившимися на спинке. Приступать к работе хотелось меньше, чем пожирать представшую картину взглядом.

И вот теперь он сравнивал рисунок с оригиналом и проклинал все на свете, потому что никакое мастерство не могло перенести температуру взгляда; сам мошенник понятия не имел, что у глаз может быть температура, – пока не взглянул в синий лед и не ушел с головой под воду, пока не узнал, что эта синева может быть температуры летнего чистого неба, может дарить не только мурашки, но восторг.

Ветинари-не-на-бумаге вопросительно изогнул бровь, и Мойст, вздохнув, принялся покрывать ровными штрихами черный океан, в который свернулась простынь у ног патриция. Тонкая бледная стопа, касавшаяся пола, упиралась в темное дерево одним носком, словно не было ни пола, ни комнаты – ничего не было, кроме темной бездонной воды и обрыва, на краю которого устроился человек, не боявшийся ни ветра, что трепал его волосы, ни темноты под ногами.

Ветинари-на-бумаге задумчиво смотрел вперед, и его губы тронула теплая улыбка – припасенная специально для Мойста в такие вечера. Липвиг не удержался, не смог остановить себя: тьма простыни на бумаге слилась с океаном, отпечаталась на белом рукаве рубашки, осталась на холсте рваными яркими движениями, забрав с собой холод ненастья за окном.

Ветинари одним движением тела, одной силой мысли перенес их в места, которые Мойст никогда не видел, и теперь разглядывал с жадным любопытством, во всем замечая отражение знакомого тонкого профиля. Он не сразу смог уловить, впервые рисуя патриция для эскиза марок, правильный изгиб черт, ставших впоследствии любимыми, перевел не один лист бумаги, прежде чем позволил себе вспомнить, как выглядел этот человек в жизни, прежде чем позволил лихорадочно работающему мозгу отметить всплывшую словно издалека мысль о том, что седина, едва тронувшая виски, смотрелась на удивление кстати.

Хэвлок был океаном, черневшим под ними и ласкавшим их ноги; он был ветром, пробегавшим по лесу; он был деревьями, высокими, статными, послушно прогибавшимися под циклоном; он был дождем, нежно падающим на странников и дарившим влагу земле; он был тишиной, звеневшей в ушах и приносившей успокоение.

Он был – Мойст задохнулся – Убервальдом, – таким, каким его увидит не каждый иностранец, потому что не сможет понять, как сплелись традиции и легенды в этой холодной неприветливой стране, природа которой таила в себе больше загадок и тайн, чем старинные истории, передававшиеся из поколения в поколение.

Он был родиной, которой у Мойста давно не было.

Он был… боги, он был Лорелеей, и Мойст совсем не боялся, что его лодка разобьется о скалы, – у его легенды будет свой конец, потому что у его русалки были волосы цвета черного моря, а глаза светились голубым холодом, который, вопреки здравому смыслу, согревал.

— Готово, — тихо произнес Мойст, и магия, что странно, не нарушилась. Лорелея сошла со скалы и сделала несколько шагов по направлению к своему человеку, а океан – океан тянулся за ней шлейфом.

Тонкие пальцы осторожно взяли бумагу, и Мойсту показалось, что на поверхности остались мокрые разводы, коснулись океана и смешались с ним, превратив его в настоящую воду. Он смотрел, как вода стекала на пол-океан, как кончики пальцев коснулись краев рисунка и смазали его, замерли в неуверенности и двинулись дальше, оставляя грязные отпечатки.

Рука Мойста словно сама по себе перехватила тонкое запястье, оставив на нем угольные следы как знак принадлежности – никто больше не имел права видеть эту легенду вживую и так интимно, так близко, что границы между реальностью и придуманным образом стирались.

У Ветинари-не-русалки была тонкая талия, и он совсем не противился, когда руки почтмейстера обвили его и притянули ближе, когда горячие губы Мойста накрыли его холодные.

Мойст словно пытался выпить волшебство, из которого состоял стоявший в его объятьях человек, и ему было мало – мало всего одной легенды, когда у Хэвлока их было несметное количество, мало океана под ногами, мало высокого обрыва и узкого прохода мимо скалами, где погибали корабли.

Симбиозом, единым целым они дошли до камина, утопая в океане, сгибаемые порывом ветра, и застыли на краю утеса.

Мойст протянул руку, ощутил жар голодного пламени и – безвольно разжал руку.

Языки огня съедали лист бумаги постепенно, безжалостно уничтожая следы кропотливой работы художника-мошенника. Он примерил на себя образ на несколько часов и теперь не хотел его терять, но он не мог поставить под удар Хэвлока, не мог так рисковать тем, что они создали, – их тихий личный мирок мог лопнуть, как мыльный пузырь, в любой момент.

Пламя несправедливо, неравномерно продвигалось вверх, поглощая острый изгиб позвоночника, обрывистые линии плеч, коснувшись, наконец, бумажного лица. На короткий момент Мойсту показалось, что глаза на рисунке вспыхнули пламенем, с которым на него обычно смотрели в уютной темноте, когда слова были не нужны.

У Мойста не было дворца памяти, как у Ветинари, у него была лишь небольшая хижина в лесу, доступная всем ветрам и дождям, но одну стену теперь украшал рисунок на слегка обуглившейся бумаге. Мойст мог представить, как Хэвлок осторожно, словно боясь нарушить какое-то волшебство, потянется к бумаге, и, испугавшись его прикосновения, обшарпанная стена преобразуется во что-то более достойное, как у изображения появится тяжелая выкованная рама.

Эта комната будет общей, подчинившись натренированной памяти патриция. Мойст же пока лишь учился создавать свою карту, собирая воспоминания, словно разбитые осколки. Он заводил комнаты под мельчайшие фрагменты паззла, но почтмейстер не мог ничего с собой поделать. Его хилый домишко начинался с впервые оттаявших на пару градусов глаз, с не-улыбки, с тонких холодных пальцев в его ладони.

Комнаты постепенно разрастались, вмещая все больше и больше деталей, и теперь у него будет свой собственный Убервальд с океаном и легендой, которая кончилась так, как захотел он, – теплой комнатой и любимым человеком в его руках.

За окном все еще свирепствовала вьюга.

О случившемся в комнате-стране напоминал только пепел в остывшем камине, но у них всегда будет эта комната, одна на двоих, погруженная в полумрак, утопленная в тепле огня и того, что у них было.

Когда Хэвлок рисовал Мойста, он всегда начинал с улыбки честного мошенника.

Мойст же начинал с волшебства, которое хотелось выпить без остатка. Рисовать после этого холодные глаза, согревающие своим льдом, было до ужаса просто.

@темы: книги, фанфики, discworld, havelock vetinari, moist von lipwig, moist/vetinari

---

Основная часть написана в поезде ночью, детали выверены на вокзале в 4 утра, потому что метро не работает до 5:30, кек.

Отдельное спасибо дорогой, замечательной  фактор Кси, которую я обожаю и готова тискать хоть сейчас. Мне кажется, этой зимой без тебя я помер бы от отчаяния над билетами или где-то там, в китайских прописях. Весь декабрь я жил только мыслями о тебе, так что да. Спасибо что ты есть, держись там, ок?

Отдельное спасибо чудесной бете.

Название: My golden boy
Канон: цикл о Страже + цикл о Мойсте фон Липвиге
Автор:  say hello to the virus
Бета:  nloit
Размер: миди, 4928
Пейринг/Персонажи: Мойст фон Липвиг/Хэвлок Ветинари
Категория: слэш
Жанр: ER
Рейтинг: NC-17
Предупреждения:

кинк

фигурируют чулки, сутана (или просто - юбки)
Краткое содержание: Мойст прибегал во дворец, несмотря на поздний час, быстро, зябко ежась, преодолевал путь на второй этаж, буквально насильно накидывал на патриция что потеплее и увлекал за собой, уводя его подальше. Они шли по улицам города – под покровом тьмы, неузнанные, безликие, ставшие единым целым, – а по пятам за ними, тяжело пыхтя, ковылял Хлопотун
Примечание: во всем виноват Оксаныч
Размещение: только с разрешения автора

В особо холодные вечера Мойст приводил патриция в свои комнаты в Банке, потому что мысль о том, как по ночам ногу сводит резкой болью и чередой судорог, не давала покоя.

Он представлял холодные комнаты дворца, толстый многовековой камень которых впитывал тепло без остатка, явственно мог видеть, как, закончив с работой, патриций шел по пустым ночью коридорам, как единственным, что могло его согреть такими ночами, был страшненький кривоногий пёсик, тянувшийся лизнуть в нос, в шею — везде, докуда мог дотянуться его мокрый язычок.

Поэтому Мойст прибегал во дворец, несмотря на поздний час, быстро, зябко ежась, преодолевал путь на второй этаж, буквально насильно накидывал на любовника что потеплее и увлекал за собой, уводя его подальше. Они шли по улицам города — под покровом тьмы, неузнанные, безликие, ставшие единым целым, — а по пятам за ними, тяжело пыхтя, ковылял Хлопотун.

На относительно чистом воздухе, который не ставил себе задачей задавить тяжелым слоем истории, бледность Ветинари переставала быть нездоровой, а во взгляде что-то неуловимо менялось, словно он переставал быть тираном, становясь просто человеком. Уголки тонких губ слегка приподнимались, и, хотя он шел, тяжело опираясь на трость, вся поза патриция переставала быть тугим клубком нервов, плечи слегка расслаблялись, а чуть теплое дыхание вырывалось небольшим облачком пара и тут же бесследно таяло в ночном воздухе.

До Банка они доходили пешком, всегда пешком. Они словно переставали быть строителями и мастерами города, оставляя все это где-то позади. Они сливались с толпой и смотрели по сторонам, удивляясь тому, что такая громоздкая махина, которой являлся Анк-Морпорк, работала, несмотря ни на что.

Ветинари осторожно вешал пальто у входа, словно боясь, будучи случайным гостем, задержаться дольше положенного времени, или повлиять своей мрачной тяжелой аурой на комнаты, заполненные светлым золотом. Постепенно помещения все же сдались под напором быта, стали пристанищем пары книг, которые перелистывали тонкие пальцы, приняли в гости теплый халат, который Мойст умудрился притащить из дворца, на столе Председателя устроились стопки бумаг, ожидавшие своего часа, тонкие аккуратные перья, не слишком дорогие, но зато удобные в использовании. Камин всегда горел, заботливо растопленный заранее, и к их приходу многочисленные комнаты переполнял сухой разогретый воздух, который ласкал кожу теплыми прикосновениями.

Мойст сразу отводил Ветинари в купальню, предусмотрительно наполненную горячей водой, за что стоило бы поблагодарить Пэгги. Сведенные болью мышцы, отогревшись, начинали ныть с удвоенной силой, поэтому Мойст усаживал патриция на низкий бортик, вставал на колени и, хитро прищурившись, начинал раздевать его, как иной раз дети разворачивают подарок — осторожно, пытаясь не порвать обёрточную бумагу, добираются до содержимого. Вот только патриций был завернут не только в одежды; Мойсту предстояло также избавиться от нескольких слоев самого Ветинари, чтобы, минуя тирана и единовластного правителя города, добраться наконец до Хэвлока, до главного приза, замершего в ожидании протянутой руки, удивленного, что кому-то хватит труда и терпения, чтобы добраться до него, пораженного, что кто-то пытается.

Вот и в этот раз Мойст, отмахнувшись от возражений, помог Ветинари опуститься на самый край бортика, сочувственно цыкнул языком, когда патриций осторожно вытянул больную ногу перед собой, стараясь не совершать резких движений.

Мойст опустился на колени, затаив дыхание, приподнял край юбок, провел рукой по узкой щиколотке, огладил остро выпирающую косточку, скрытую тканью чулок, и, осмелев, пробежался пальцами по голени, постепенно пробираясь все выше и выше. Он хотел превратить процесс в ритуал, любовь в преклонение, хотел, чтобы хоть на совсем короткий промежуток времени усталость, сковавшая напряженные плечи, сменилась расслабленностью. Мойст знал, что в его компании Ветинари позволял себе эту слабость — на это ушло немало времени и усилий, затраченных на уговоры, но в голове Ветинари словно повернули выключатель. Сначала он позволял себе доверять все больше и больше, постепенно, по ничтожным крупицам, боясь обжечься, а в один прекрасный момент внутри него словно проломило дамбу, и на Мойста вылилось все — в том числе и те вещи, которых патриций не хотел бы показывать даже самому близкому человеку.

Мойст и не заметил, как стал заглядывать в Продолговатый кабинет без дела все чаще, либо принося с собой различные сладости, либо же уводя Ветинари темными вечерами прочь. Место не имело значения, главное было ни за что не дать черной меланхолии, которая так часто разливалась океаном, завладеть Ветинари и превратится в депрессию. Сначала казалось, что сделать это в Анк-Морпорке почти невозможно, но, боги, сделать Ветинари приятное было слишком просто. Он не понимал широких жестов, не видел в них ничего особенного и личного, лишь поднимал бровь и молчал, ожидая объяснений.

На то, чтобы наконец-то перестать запинаться перед Хэвлоком, у Мойста тоже ушло какое-то время. Ему привычно хотелось заполнять тишину словами, но Ветинари прикладывал палец к губам, и Мойст послушно затихал, садился рядом и наслаждался близостью человека, которого так и не смог разгадать до конца.

Он сменил подход, заменив громкие жесты чем-то маленьким, незаметным, но тем, что для Ветинари никто и никогда не делал. Мойст добывал редкие клатчские сладости, за которыми нужно было выстоять дичайшую очередь; заваривал чай с убервальдскими травами и разливал его по чашкам намного после того, как часы били двенадцать. Как ни странно, но это работало. Уголки тонких губ приподнимались, и меланхолия отступала. Каждое ее поражение Мойст считал личной победой и праздновал это событие тем, что накидывал теплое пальто на плечи патриция и увлекал его на ночные прогулки — по паркам, улицам и крышам, если это позволяла старая рана, начинавшая противно ныть в самые неподходящие моменты.

Мойст готов был поклясться, что еще никто не целовал тирана в холодный кончик носа и не видел, как смешно тот моргает в недоумении; еще никто не покрывал поцелуями тонкие пальцы, согревая их своим дыханием; еще никто не спрашивал, как у Ветинари прошел день, не устал ли он, не хочет ли чего-нибудь прямо сейчас. И совершенно точно еще никто не называл Ветинари «дорогим».

Лежать в чужих объятьях тоже пришлось привыкать. Никаких резких движений, только мягкие прикосновения и тихий голос. Это они уже проходили — испуганный сонный взгляд и лезвие, вовремя замершее у шеи. Мойст не возражал, у него даже мысли такой не возникало; он прекрасно понимал, что были ночи, когда именно эти инстинкты спасали жизнь патриция.

Более того, он буквально заставлял Ветинари ложиться у стены, а сам устраивался с краю, крепко обнимая его и надеясь заставить вечно напряжённого патриция хотя бы во сне расслабиться, чего тот никогда не мог себе позволить.

Первые несколько недель Ветинари вздрагивал от любого неожиданного прикосновения, мышцы под рукой Мойста напрягались, словно Ветинари боролся с желанием вскочить на ноги и оказаться как можно дальше. Мойст терпеливо ждал, целовал бледные тонкие пальцы, седеющие виски, готов был прыгать от счастья, когда впервые не оттолкнули, не отшатнулись, вместо этого прижимаясь ближе.

На то, чтобы Ветинари смог заснуть в чужом присутствии, ушла не одна неделя, часто мешала проклятая бессонница и постоянные мигрени, из-за чего патриций просто лежал, бессмысленно глядя в потолок. Чувство относительной безопасности дарила твёрдая каменная стена, к которой можно было прижаться спиной. Мойст до сих пор помнил растерянный взгляд голубых глаз, попытку оправдаться. Помнил, как трудно было доказать этому невозможному человеку, что готов ждать, сколько угодно, что его доверие для Мойста стоит дороже всего на свете — не уверенность, что на почтмейстера можно положиться в государственных делах, а уверенность, что любимый человек не сделает больно, всегда будет рядом.

Мойст ещё долго не мог забыть мурашки, пробежавшие по спине, когда Хэвлок впервые заснул в его руках, уткнувшись холодным носом в тёплую шею, а его тихое дыхание ощущалось только по коротким выдохам. Он обнимал тонкие плечи и думал о том, как же крупно ему повезло, какое богатство ему досталось.

Никто, совершенно точно никто до него не шептал «спи, мой хороший, спи», не слышал усталого вздоха, не запускал пальцы в темные волосы и не прижимал к себе, обхватывая за тонкую талию.

Мойст бегло провел пальцами по материи, пробежался невесомыми прикосновениями вверх по талии, добрался до груди и принялся медленно, размеренно расстегивать маленькие, обтянутые тканью пуговички одну за другой. Из-под черной ткани сутаны показалась белая рубашка, и Мойст, довольный результатом, легко коснулся чужих губ своими, согревая.

Верхний слой одежды постепенно сдавался, и он смог наконец сбросить такую ненавистную в данный момент сутану в сторону. Правда, под взглядом Ветинари тут же нехотя протянул руку, аккуратно свернул и положил рядом с бортиком. Осторожно положил — в самый первый раз он неосмотрительно отбросил одеяние в сторону и чуть не подскочил, когда услышал звон стекла.

— Не разбей, — устало выдохнул Ветинари, проследив за траекторией полета без особого интереса.

Мойсту не хотелось думать о содержимом этих флаконов, темная жидкость в прозрачном хрустале на кожаном ремешке, обнимавшем бледную шею, до сих пор вызывала каскад холодных мурашек по спине. Патриций Анк-Морпорка был практичным человеком, который просчитывал все возможные варианты событий. Такой вариант он тоже учел. Запасной выход в любой ситуации. Открытая дверь.

На самый крайний случай Хэвлок Ветинари припас для себя кулон, заполненный до краев ядом. Емкость была похожа на кристалл и не имела острых краев. Её ведь вряд ли заберут в случае чего. Оставят в качестве сувенира.

— Быстро и безболезненно, — задумчиво поделился тогда Ветинари, отстраненно поигрывая стеклышком между пальцев. — Хоть что-то в этой жизни.

Мойст грустно улыбнулся и отточенным жестом помог патрицию избавиться от обуви. Снова прикоснулся к ткани чулок, огладил икры, перебежал пальцами выше, на бедра, пока не уперся левой рукой в кинжал с правой стороны; зачем-то в очередной раз огладил ножны кончиками пальцев. Он осторожно отстегнул оружие и положил рядом с аккуратно свернутой сутаной; придвинулся ближе, коснулся острой коленки, припал к ней губами, ощущая чужую дрожь. Нащупал на левом бедре арбалет размером чуть больше ладони, погладил потертый кожаный чехол, стянул конструкцию с ремешка и уложил в общую кучу.

Ветинари с отстраненным безразличием наблюдал за процессом из-под прикрытых век, но Мойст слишком хорошо помнил, как он вздрагивал от каждого прикосновения в первые разы, как каждый шаг затягивался на мучительные минуты, как тонкие пальцы вцеплялись в бортик, чтобы сдержать непроизвольную реакцию, отточенную годами.

Сначала Ветинари усиленно возражал, не понимая, что это и зачем, а Мойст не мог найти нужных слов, чтобы объяснить, что еще ни перед кем ему не хотелось опускаться на колени, прикасаться, словно к божеству.

Его пальцы пугливыми пауками поползли вверх по бедрам, нащупали подвязки, скользнули выше, задирая полы рубашки, наконец коснулись пояса и расстегнули его, невесомо пробежавшись по коже рядом. Почувствовали, как ремешки тонкими змейками обмякли в его ладонях, замерли безжизненными полосками ткани, и он, как и в прошлые разы, разжал пальцы, позволил им упасть; зацепился за края чулок и потянул вниз, все больше обнажая молочно-бледную кожу, оставляя за собой след из поцелуев. Стянул темную ткань не до конца, чтобы Ветинари не пришлось касаться холодного пола голой кожей.

Пальцы Мойста снова зарылись под белую ткань, на этот раз уже осязаемо коснулись плоского живота, стянули белье вместе с чулками, оставляя патриция в одной нижней рубашке. Мойст прикоснулся губами к развороченным мышцам бедра, сведенным судорогой, и Ветинари запустил руки в его непослушные кудряшки, пропуская их между тонкими пальцами, пригладил, словно успокаивая. Мойст извернулся, поймал подушечки холодных пальцев приоткрытыми губами, провел по ним горячим языком.

Рубашку Мойст оставлял на откуп патрицию. Пока тот медленно расстегивал и сворачивал её, Мойст успевал полностью раздеться до белья и уже был готов к тому, что ему протягивали левую руку, к предплечью которой на тонких ремешках крепились специальные ножны с небольшим метательным кинжалом, устроенные таким образом, что оружие падало в раскрытую ладонь лезвием вниз, таким образом давая возможность удобно ухватиться за рукоять. Это было оружие, оставленное на крайний случай — если не считать, разумеется, яда на тонком шнурке. Патриций старался не афишировать тот факт, что обеими руками он владел одинаково хорошо, поэтому никто не ожидал удара с левой стороны.

Если бы не паранойя Ветинари, если бы не его напряженные плечи и вечная усталость, если бы не его острый взгляд, пытающийся что-то высмотреть в темных углах, Мойст обязательно припал бы к голубым венкам, просвечивающим сквозь бледную нежную кожу на тонких запястьях, непременно попытался бы губами сосчитать сбившийся пульс, замер бы так, не желая ничего больше, но плиты под ногами были ледяными, и он не смел тянуть время и дальше.

Мойст быстро вскакивал на бортик, помогал спуститься, протянув руку, терпеливо ждал, пока патриций, полностью безоружный, медленно садился на дно купальни, погружаясь в воду до ключиц и блаженно прикрывая глаза.

Ветинари словно не знал — смущаться или получать удовольствие. Однако горячая вода делала своё дело, и, измученный, изможденный, он запрокидывал голову, устраивая её на бортике; словно потеряв всякую опору, расслаблял постоянно напряженную спину и замирал, прерывисто дыша парами, исходившими от поверхности воды.

Мойст всматривался в расслабившиеся черты лица, жадно запоминал их, откладывал на потом, чтобы в одинокие ночи вспоминать, вызывая образы из памяти.

Он уходил и тут же возвращался с махровыми полотенцами и халатами, одним движением стянув белье, присоединялся к Ветинари, осторожно придвигался все ближе и ближе, пока места просто не оставалось, проскальзывал между патрицием и узорной плитой, усаживался, касаясь чужих бедер своими. Мойст неодобрительно оглаживал тонкую злую линию, оставленную краем бортика на любимых лопатках, оставлял дорожку мучительно-медленных поцелуев между ними, и чувствовал, как Ветинари выгибался в спине от острых ощущений, к которым тонкая чувствительная кожа не была готова.

Он провел ловкими пальцами по выступающим ребрам, словно играя затейливую мелодию на скрипке, и Ветинари рвано выдохнул, прижался ближе, устроил, запрокинув, голову на чужом плече и закрыл глаза. Загорелая рука Мойста потянулась не вниз, а вбок; провела дорожку по бедру и спустилась ниже, туда, где мышцы были повреждены, разворочены, где рана давно уже зажила, но продолжала доставлять неудобства. Ветинари сначала вздрогнул от неожиданной резкой боли, а потом снова расслабился, когда под умелыми прикосновениями боль отступила, оставляя после себя лишь легкую резь и усталое исступление.

Ветинари был слишком напряжен, слишком скован. Быть может, сказалась накопившаяся усталость; быть может, погода была особенно мерзкой последние две недели; возможно, Совет продолжал вести себя как сборище детей, не поделивших совки и ведерки в песочнице. Или, что более вероятно, все эти факторы наложились друг на друга, сцепились в снежный ком и обрушились на уставшего человека, брови которого до сих пор были сведены в ломаную линию на переносице.

Мойст долго не мог решиться, боясь реакции на свои действия — так далеко они пока еще не заходили. Его руки осторожно переместились на плечи, разминая, провели по линии выступающих лопаток, огладили спину, правая ладонь опускалась все ниже и ниже.

Ветинари ощутимо вздрогнул, рванулся вперед, хотел отодвинуться, но Мойст удержал его другой рукой за талию, зацепился пальцами за плоский живот, притянул к себе ближе, успокоил его одним поцелуем в шею, где губами ощутил, как быстро билось чужое сердце.

— Тшшш, — попытался прошептать как можно нежнее Мойст. — Я просто хочу, чтобы ты расслабился. Это так легко, вот увидишь. Тебе ничего даже делать не придется. Просто получай удовольствие.

Хэвлок тяжело вздохнул и снова прислонился к нему спиной, однако тут же сделал попытку развернуться, от чего его удержали только ловкие руки мошенника.

У Мойста стояло до сладкой боли внизу живота, до тягучего ощущения тепла где-то внутри, и от соприкосновения с чужой кожей он словно вспомнил о проблеме, которая слишком часто посещала его, если поблизости оказывался патриций.

— Мойст… — Ветинари попытался хотя бы повернуть голову, чтобы посмотреть на любовника, и это ему частично удалось только благодаря чрезмерной гибкости.

Однако у того были другие планы.

Он легонько прикусил патриция за шею, оставил мокрую дорожку из поцелуев, отправляя по чужой спине каскад мурашек.

— Нет уж, хороший мой, — проговорил Мойст, старательно опуская тон голоса и мучительно растягивая гласные, — сначала мы позаботимся о тебе.

Он нащупал узкое отверстие ануса, обвел пальцем кольцо сокращающихся мышц, выдохнул в предвкушении и лишь покачал головой, когда Ветинари замер, задержав дыхание.

— Расслабься, да, вот так, молодец, — пропел Мойст, одним пальцем проникая внутрь, вводя его все глубже и глубже, пытаясь нащупать простату и с удовольствием отмечая, как патриций начал ерзать. — Разведи бедра, Хэвлок, ну же, совсем чуть-чуть, мне этого хватит.

Ветинари дернулся, на этот раз не так зажато и напряженно, послушно развел согнутые в коленях ноги, упираясь носками в дно купальни, пытаясь нащупать хоть какую-то опору. Мойст собственнически притянул его еще ближе, наконец введя палец до конца. Угол слегка изменился, однако этого вполне хватило, чтобы он достиг своей цели: его любовник вздохнул шумно, пытаясь удержать стон, уже сам попытался придвинуться еще ближе, насаживаясь на палец.

Мойст чуть не взвыл. От соприкосновения с кожей его член мучительно вздрогнул, отправляя по всему телу волны дрожи, и он не удержался, попытался продвинуть палец еще дальше, касаясь простаты, задвигал им, растягивая. В награду он услышал лишь сдавленное шипение, которое сорвалось с тонких губ, когда патриций постарался не издать ни звука.

— Мы здесь одни, нас никто не услышит, — умолял Мойст, — я хочу слышать твои стоны, пожалуйста, ну пожалуйста.

Еще Мойсту хотелось любоваться тем, как патриций теряет контроль над собой, но он разумно промолчал. Ветинари снова устроил голову у него на плече, подставляя шею поцелуям, и Мойст впивался в нежную кожу зубами, посасывал особенно чувствительные места, наслаждаясь открытостью, доступностью, ни на секунду не прекращая движение пальцем.

Ветинари тихо застонал, не в силах больше сдерживаться, его острые бледные скулы покрывали алые пятна, а взгляд полуприкрытых глаз сводил с ума своим жаром.

— Хочешь еще, м-м-м? — усмехнулся Мойст, активнее заработав рукой и вырвав в ответ вереницу тихих сдержанных стонов. Ветинари просто не умел быть громким, но и таких тихих звуков, рожденных где-то глубоко в груди, Мойсту хватило, чтобы все его тело отреагировало, чтобы рука, надавив на низ живота патриция, насадила его еще глубже.

Он снова поцеловал Ветинари между лопаток, и тот выгнулся дугой, словно у него совсем не было позвоночника. Мойст расстроенно цыкнул: если бы не бедро Хэвлока, которое в любой неподходящий момент все могло испортить, он непременно воспользовался бы гибкостью бывшего ученика Гильдии Наемных убийц, которая выходила за все пределы разумного.

Почувствовав второй палец, который, подразнивая, ощупывал вход, Ветинари попытался, шумно дыша, насадиться, но Мойст остановился, замер, наблюдая за тем, как любовник заерзал, пытаясь вернуть утраченные ощущения.

— Сейчас, мой хороший, сейчас, я все сделаю, только не торопись, ладно? — Мойст снова медленно задвигал пальцем, мягко массируя, поступательными движениями ввел второй палец, постоянно останавливаясь в процессе, боясь переступить возможные границы, не оговоренные заранее, предоставляя возможность привыкнуть к новым ощущениям.

Ветинари задержал дыхание, замер, и Мойст тут же остановился, успокаивающе поглаживая патриция ладонью по животу.

— Нет-нет, не зажимайся, все хорошо, — прошептал он, чувствуя, как чужие мышцы послушно расслабились слегка, пропуская пальцы все глубже и глубже. — Во-от так, да. Ты слишком узкий, все нормально, да? Все нормально. Сейчас будет хорошо, обещаю, только не вздумай напрягаться.

В такие моменты он был благодарен железному самоконтролю патриция, который по одному желанию мог расслабить группу мышц, заставить себя не реагировать, застыть на месте. Меньше всего ему хотелось причинить боль, и он, располагая только возможностью шептать успокаивающие слова любовнику на ухо, старался, как мог.

Другой рукой Мойст пробежался чуть ниже, наконец-то коснулся чужого возбужденного члена, который уже какое-то время красноречиво свидетельствовал о степени получаемого патрицием удовольствия. Патриций вздрогнул, но послушно заставил себя расслабиться, принимая два пальца полностью, отвлеченный новой волной удовольствия, которое прокатилось по всему телу.

Мойст прекрасно знал, насколько у Ветинари тонкая кожа, помнил, как близко к её поверхности расположены вены, но все равно не смог сдержать удивленного вздоха, когда ладонью ощутил прилившую кровь, которая теперь тихими толчками отдавалась в пальцах, обвитых вокруг ствола и ощущавших все неровности из-за набухших венок. Мойсту стало обидно почти до слез, когда он вспомнил, что толща воды помешает рассмотреть такое зрелище.

Он продолжил неспешный поглаживающий массаж все в том же выбранном неторопливом темпе, одновременно с этим начав, постепенно наращивая темп, движения левой рукой, стараясь провести по всей длине члена, коснуться основания, почувствовать пульсировавшие венки, задеть головку и ощутить, припадая губами, как стон за стоном вырывался у Ветинари, который был больше не в силах сдерживаться, сумев направить остатки самоконтроля на то, чтобы сохранить их такими тихими, что в гулком помещении почти не образовывалось эхо.

Мойст, воспользовавшись ситуацией, не торопясь ввел еще один палец, по мере продвижения все наращивая темп, заданный левой рукой, доводя любовника до исступления.

О доверии, которое такие движения предполагали, Мойст задумается потом. Пока он мучительно медленно шевелил пальцами внутри, растягивая, легонько кусал бледную шею, когда уже не было сил терпеть самому, любуясь алыми следами, которые оставались, усмехался и оставлял кривую дорожку засосов, стараясь превратить выбранное место в одно алое пятно.

Мойст сдерживался изо всех сил, чтобы не двигать бедрами, чтобы не намекать Ветинари, который и так задыхался от удовольствия, что можно расширить опыт. Хватит с него и этого на первый раз.

Хотя кое-что, чтобы отправить его через край, сделать было можно.

— Хэ-э-влок, — пропел Мойст, беспорядочно покрывая поцелуями истерзанную и покрытую алевшими пятнами шею, острые плечи — все, до чего мог дотянуться, — может быть еще лу-учше. Хо-очешь?

Он ощутил, как вздрогнул член в его руке, как Ветинари придвинулся ближе, выгибаясь, запрокидывая голову, и Мойст не удержался, оставил след на не тронутой до этого территории; ощутил прерывистое дыхание, которое вырывалось вперемешку с хриплыми тихими стонами.

— М-мойст… — у Хэвлока, кажется, сел голос, либо же от возбуждения и нескрываемого удовольствия он приобрел хрипотцу, зазвучал на несколько тонов ниже, и Мойст ощутил новую волну возбуждения, эхом отозвавшуюся в его собственном пенисе.

— Может-может, ты уж мне поверь, — пропел он и замер, полностью прекратив движения пальцами внутри тугого отверстия, продолжая лишь ласково поглаживать член Ветинари рукой.

Мойст отодвинулся от бортика, уложил Ветинари спиной себе на грудь, полностью изменив угол проникновения, и возобновил прерванное занятие, задав новый темп, представляя, как заменил бы пальцы собственным пульсирующим членом, двигая рукой все быстрее и быстрее, касаясь простаты все чаще и чаще.

Если до этого Ветинари задыхался от удовольствия, то теперь он сходил с ума, не зная, куда себя деть: он то пытался отодвинуться от сладкой пытки, то пытался сам насадиться на пальцы; он цеплялся, изогнувшись, за плечи Мойста, царапая смуглую кожу; он не успевал делать вдохи, давясь стонами и просьбами то остановиться, то продолжать. Мойст не только ускорил темп — он загибал пальцы внутри крючками, цепляя чувствительные края простаты, ударял точно по её центру, от чего Ветинари придвигался все ближе и ближе.

— А в следующий раз будет еще лучше, мой хороший, а сейчас уже почти все, дыши, ну, — направлял его Мойст, любуясь тем, как патриций совершенно потерял контроль над своей мимикой и теперь сладко жмурился, то поднимая брови, то сводя их на переносице.

Его дыхание сбилось еще сильнее, Мойст ощутил дрогнувший в своей руке член, понял, что Ветинари близок к оргазму, что ему нужно лишь чуть-чуть, чтобы его накрыло с головой.

— Ну же, не сдерживайся, — низким голосом протянул Мойст. — Маленький мой, еще чуть-чуть, и будет совсем хорошо, слышишь? Кончи для меня, м-м-м?

— Я… я… н-не могу-у, — смог выдавить между стонами Ветинари, до боли впиваясь ногтями в плечи Мойста, словно это хоть как-то могло помочь.

Мойст грязно выругался — в первую очередь на себя. Ну конечно. Ветинари так привык терпеть в подобных ситуациях, что теперь просто не знал, как отпустить полностью, как позволить себе такую слабость.

Затягивать удовольствие, которое могло вскоре перестать быть таковым, не стоило.

—Я тебя держу, можешь совсем расслабиться, хорошо? — доверительно попросил Мойст любовника, доведенного до состояния, когда он уже мало что мог понимать в какофонии ощущений, которые объяли его полностью. — Просто кончи, ладно?

Мойст попытался двигать пальцами еще быстрее, тогда как левая рука полностью сменила тактику: теперь он переместил ловкие пальцы на головку члена, сжимая, оглаживая, стараясь приблизить оргазм. Снова поцеловал лопатки, оставил очередной засос на и так уже красной от ласк шее. Пустил в ход последнее средство и поцеловал за ухом. В отчаянии еще больше наклонил Ветинари на себя, снова сменив угол, и наконец тот кончил, выдохнув, и Мойст, засмотревшись на ниточку белой спермы, поплывшей в воде, понял, что он так и не сделал вдоха, когда прошла уже почти минута.

Прежде чем он успел хоть что-то предпринять, Ветинари вдохнул рвано, задышал, выравнивая дыхание; его руки, до этого вцепившиеся в Мойста, ослабли, безвольно опустившись в воду.

Собственного оргазма Мойст не заметил. Он помнил только, что целовал висок, слегка тронутый сединой, наконец-то расслабленные брови, что Ветинари позволил уложить себя на спину и потом приподнять, чтобы одна очень ловкая и сильная рука нанесла на темные волосы шампунь, а вторая бы присоединилась, массируя. Потом он смутно помнил, как нежно обтирал бледную кожу полотенцем, как Ветинари обмяк в его руках, не в силах прийти в себя.

Мойст подхватил на руки не особо сопротивляющегося патриция, завернул его в приготовленное заранее полотенце и направился в сторону спальни; уложил драгоценную ношу на расправленную постель и замер, глазами пожирая такие знакомые черты тела, которые теперь были открыты его взору.

Он специально подбирал темные простыни. Они, разумеется, не были черными, но и на их фоне бледная кожа выделялась ярким пятном, привлекала к себе внимание. Мойст не смог удержаться: начал покрывать рваными поцелуями, посасывая нежную кожу, сначала бедра, осторожно разведя их и устроившись между ними, потом перебрался на впалый живот, прокладывая влажную дорожку через пупок и выше, выше.

Его остановила рука Ветинари, обвившая его вновь возбудившийся член. Впервые за вечер Мойст ощутил, что и его возможно свести с ума одними пальцами.

— Хэвлок, я не… — он попытался отодвинуться, но ему не дали, начав осторожные движения рукой вверх-вниз, вверх-вниз, обязательно задевая на верхней точке головку члена, вырывая теперь уже у него стоны, а Мойст не старался сдерживаться, да и не смог бы.

Он смотрел на то, как тонкие, уже успевшие остыть от горячей воды пальцы, белее бумаги, обхватывают его достоинство, как поглаживают, медленно, ласково, как маленького ребенка. Мойст наконец-то взвыл в голос, наконец-то толкнулся бедрами вперед, нелепо глотая ртом воздух.

— Теперь твоя очередь, мой мальчик, — севшим голосом пообещал патриций, и Мойст чуть не кончил от одного только ласкового прозвища, произнесенного любимым голосом.

Он как-то раз спросил, почему именно «мальчик», почему не что-то другое, и больше не спрашивал. Ветинари тогда лишь отмахнулся, но Мойст прекрасно понимал, как его энтузиазм порой ощущался для человека, старше на двадцать лет, — как самое настоящее мальчишество. Эту тему он больше не поднимал; Ветинари имел полное право называть его так, как хотел.

Но больше ему нравилось, когда Хэвлок называл его иначе. Казалось, в том слове патриций сосредоточил все чувства, которые только мог: надежду, веру, любовь, привязанность и что-то еще теплое и неосязаемое.

— Золотой мой, — прошептал Ветинари, невесомо целуя Мойста в лоб.

И мир взорвался.

Когда Мойст пришел в себя, первым, что он услышал, был глухой размеренный звук прямо под ухом. У него ушло какое-то время, чтобы понять, что Ветинари устроил его голову у себя на груди, и Мойст заснул, убаюканный биением любимого сердца.

Он поцеловал бледную кожу там, где до этого лежал, прижавшись щекой, заметил бордовое пятно, отливавшее лилово-синим, поднял голову и замер.

За то время, которое он провел в объятиях Морфея, Ветинари не сдвинулся с места. Даже не удосужился натянуть легкую ткань простыни выше, хоть как-то расправить её. Теперь он лежал, мечтательно прикрыв глаза, и рассеянно водил тонкими пальцами по собственному впалому животу, и под подушечками пальцев яркими бутонами расцветали… боги, расцветали многочисленные следы засосов в тех местах, где Мойст прикоснулся губами, где задержался, выводя горячим языком рисунки и узоры на тонкой прохладной коже. Рядом пестрели синяки, оставленные ловкими пальцами там, где Мойст схватил, притянул ближе, прижал к себе.

Мойст перевел взгляд выше и ожидаемо увидел более яркие следы на острых ключицах, на шее, которую ему так доверчиво подставляли.

Он знал, просто не мог не знать, что одних прикосновений хватит, чтобы чувствительная бледная кожа расцвела бордовыми и лиловыми цветами, чтобы стала картой прикосновений, чтобы заставила Ветинари прикасаться к следам как к трофеям, как к чему-то ценному. Но он слишком увлекся, забыл, не отдавал себе отчет и теперь воочию мог видеть, к чему вела потеря контроля.

Анойя всемогущая, некоторые места походили на простые синяки, оставленные грубыми руками, хотя Мойст помнил, как касался кожи губами, как кусал или посасывал, радуясь, когда участок кожи краснел практически сразу же!

Он снова залюбовался острыми чертами лица и встретился взглядом с голубыми глазами, которые смотрели на него изучающе. В них не было упрека или недовольства, лишь желание отгадать чужие мысли. Тонкие брови слегка нахмурились, когда Ветинари оценивающе прищурился. Он наконец перестал оглаживать оставленные Мойстом следы, вместо этого коснувшись кудряшек любовника, тонкими пальцами зарываясь в непослушные локоны.

— Боги, Хэвлок, — растерянно прошептал Мойст, не в силах оторвать взгляд от бледной кожи, которая теперь напоминала поле жестокой битвы. — Я не знаю, что на меня нашло, пожалуйста, Хэвлок… я не… ты… пожалуйста…

И он замолчал, не в силах подобрать слова, не в силах выразить всю бурю эмоций, которые его одолевали.

Кому-нибудь другому долго пришлось бы объяснять, что все в порядке, что все так, как должно быть, что не надо просить прощения за свои чувства, что оставленными следами еще долго можно любоваться и прикасаться к ним, что Мойста они заведут буквально за несколько минут.

Ветинари же просто приподнялся на локтях, увлек Мойста в протяжный поцелуй, и тот понял все, на что у другого человека ушли бы минуты объяснений, притянул к себе за слишком тонкую талию, перевернул их так, что теперь голова Ветинари лежала на груди Мойста. Тот завозился, устраиваясь, уткнулся вечно холодным носом в его горячую шею, вдохнул привычный запах и затих, мазнув длинными ресницами по коже, вздохнул, пощекотав тихим дыханием.

Мойст обвил его плотным кольцом рук, привычная тяжесть довольно легкого патриция приятно ощущалась всем телом. Седеющие виски он поцеловал по привычке и сам удивился, каким обыденным это показалось.

Хлопотун, до этого уютно устроившийся с костью где-то в комнатах, приковылял, смешно передвигая кривыми ножками, засопел обиженно, гавкнул пару раз, усевшись у кровати, пока Ветинари не нагнулся и не поднял волосатое тельце на кровать. Пёсик облизал руку патриция, прошелся по одеялу, загребая его короткими лапками, лизнул плечо Мойста и устроился в изголовье, уткнувшись плоской мордочкой в одеяло.

Натопленные комнаты нельзя было сравнить с тяжелым, источавшим холод камнем дворца. Мойст представлял, как Ветинари, уже успевший уснуть, проворочался бы всю ночь, не в силах унять сведенное судорогой бедро, согреваемый лишь смешным кривоногим мопсиком, как встал бы раньше обычного просто потому, что смысла лежать без сна не было, как прохромал бы, тяжело опираясь на трость, в кабинет и весь день провел бы с мигренью.

Наконец-то картина реальности оказалось более предпочтительной.

С утра их будут ждать кофе и легкий завтрак, заботливо приготовленные Пэгги, которая была рада готовить не только для Председателя, но и для Заместителя Председателя, а также и для, хм, любовника Заместителя Председателя. Потом они пешком пройдутся до дворца, и Ветинари совсем не будет опираться на трость. В кабинете их будет ждать чай, заваренный предусмотрительным Стукпостуком, который одобрительно кивнет почтмейстеру, прежде чем уйти в архивы за новой порцией документов.

Патриций снова даст ему поручение, которое сможет осуществить только честный мошенник, перехитривший богов, и Мойст убежит, чтобы поздно ночью вернуться и снова увести Ветинари в тепло.

Хэвлок Ветинари был тираном в конце-то концов и мог жить там, где ему захочется. И если ему так понравились комнаты Мойста в Банке… разве Мойст не сможет поделиться?

@темы: книги, фанфики, discworld, havelock vetinari, moist von lipwig, moist/vetinari

---

Наконец-то дюмашники деанонились. Тащу по этому поводу свою смесь дирижаблей и КС сюда

Название: О прошлом, настоящем и будущем
Автор:  say hello to the virus
Бета:  Xenya-m
Размер: миди, 4104 слов
Канон: Три мушкетера (2011)
Пейринг/Персонажи: Шарль-Сезар де Рошфор/Арман Жан дю Плесси де Ришелье
Категория: преслэш
Рейтинг: G/PG
Краткое содержание: Кардинал не обладал выдающейся физической силой, его бледность и болезненность сразу бросались в глаза, но даже усталость, которой была пропитана вся его сущность, которая словно сочилась с его пурпурных одежд, не могла сломить силу духа, блестевшую в его взгляде, именно железная воля заставляла этого человека, сжимавшего под накидкой тонкие руки, говорить о том, во что он верил. Руку с перстнем хотелось держать в своей, а человеку, в чьем взгляде читалась невыносимая усталость, хотелось клясться в верности.
Примечание: если Ришелье покажется вам немного ООС, имейте в виду, что он ближе к исторической личности и характеру, который Дюма описал в "Красном сфинксе"

Он очнулся в лазарете дворца и очень удивился тому, что его окружали не стены Бастилии.

В бреду он помнил тонкие холодные пальцы, касавшиеся его горячего лба, сжимавшие его временно бессильные руки, но отказывался верить в свое мимолетное счастье. Простые деревянные четки и молитвенник на прикроватном столике говорили, буквально кричали о том, что ему не привиделось, не показалось.

— Шарль, — звук до боли знакомого голоса отдавал грустью и сожалением, но никак не презрением, — что же вы с собой сделали, Шарль?

Голос кардинала был похож на другой, который он слышал в бреду слишком давно, чтобы это могло быть правдой, но тот голос подарил ему жизнь, заново заставил его цепляться за то, что от нее осталось. Тот голос, наверное, в первый и последний раз в его долгой жизни звал его ласково и нежно – «Шарль».

Когда-то давно, когда Рошфор был наивным юнцом и ничего не смыслил в жизни, он приехал в Париж в надежде подороже продать свою шпагу. Нелюбимый сын, гонимый из дома, наскитавшийся, он надеялся найти себе место в большом городе, но не учел одного: столица была полна таких нуждавшихся в деньгах. Он менял господ, был бретером, готов был выполнить любое задание за плату. Время шло, вместе с молодыми годами таяли какие-то ценности, черта невозврата давно осталась позади.

Он очутился на улице с парой экю в кармане и шпагой на поясе, словно ему снова было шестнадцать и он пришел покорять Париж. От мальчишки, однако, его отделяла огромная пропасть, которая называлась жизнью.

Именно эта жизнь и бесконечные дуэли забросили его в Люсон, где никто не желал приютить раненого странника. От графского титула в его внешности не осталось ничего, повязка, кровоточившая и занимавшая всю левую часть лица, вызывала лишь смех. Уязвленный, покинутый богом и всеми, молодой граф готов был плакать от обиды, когда местный епископ, юноша не старше двадцати трех лет, открыл ему двери своего жилища, уступив ему свою постель в самой теплой комнате – дом не отапливался.

Эти дни ему запомнились на всю жизнь. Чужое участие и сострадание, тонкие пальцы, умело сменявшие повязки, собственное сопротивление, когда незнакомец тянулся к его лицу. Он не хотел напугать и оттолкнуть того, от кого впервые в жизни увидел такую заботу. Епископ, в чьем доме Рошфор нашел лишь бедность, выдаваемую за желаемое богатство, рыдал над его страданиями так, как рыдают родители над своими детьми, – ласка, которой виконт не видел ни разу в жизни, и теперь, окруженный ею, раздавленный лихорадкой, больной лишь мог хватать своего благодетеля за руки и благодарить небо за то, что не все священники были последними сволочами, грабившими людей.

— Шарль, — почти шепотом вопрошал его благодетель между молитвами, — что же вы с собой сделали, Шарль?

Рошфор, растроганный и отныне навеки считавший себя в долгу перед этим человеком, хотел ответить, что с ним случилась жизнь, что он проклинает ее вместе с богом, которому было на нему плевать, но понял вдруг, что не имеет права жаловаться епископу, едва сводившему концы с концами, когда тот делится с ним последним, молится за его душу и здоровье, просит его не смотреть на все с таким отвращением.

Он не знал, как долго могло продлиться это внезапное гостеприимство, подобное которому ему никто больше не окажет до кардинала, но однажды ясно заметил, что болезненно стройный священник почти ничего не ест. Честь и благородство Рошфор растерял давным-давно, но что-то в глубине его души, еще горевшее, еще живое, не могло не воспротивиться, не могло не жечь его стыдом изнутри.

И он уехал – поспешно, так и не узнав, кому был обязан своей жизнью, навсегда сохранив теплую память об этих днях, проведенных в окружении заботы и чужого участия. Он не помнил лица, ни за что не смог бы отыскать дорогу к дому, ставшему его приютом, но чужое прикосновение и голос он спрятал глубоко внутри, чтобы никакая боль, никакая грязь не смогла бы запятнать и осквернить то, что он отныне считал святым.

До этого он не молился – не видел нужды. Теперь он молился не за себя – за незнакомца в рясе епископа, который стал для него языческим божеством, который спас его и дал то, за чем обычно обращаются к небу, глухому к мольбам, – спасение, возможность передохнуть. Он мысленно просил прощения у человека, которого оставил без благодарности, без своего титула и имени, без любой возможности отыскать его.

Он молил о чуде, о встрече темными ночами, вызывая из памяти легкое прикосновение тонких холодных пальцев, мягкий голос и размытое лиловое пятно, в которого епископа превратила лихорадка; жар и слабость мешали рассмотреть его лицо.

Он снискал себе репутацию головореза, и нанимающие его люди боялись его чуть ли не больше тех, кому приходилось скрестить с ним шпаги. Рошфор сражался с одержимостью, жестокостью и грацией дикого зверя, он легко находил брешь в защите противника и выбивал шпагу из рук. Битва его привлекала, была для него больше, чем просто игрой, – он жил ею. Его нанимали против искуснейших мастеров, и он одерживал верх.

Однако вскоре простые стычки на улицах в погоне за мешком денег наскучили, драться ради драки было глупо, а мотивы заказчиков смешили своей грязью и пошлостью. Рошфор давно стал беспринципным негодяем, для которого в этом мире не осталось ничего святого, кроме размытого воспоминания из далекого прошлого.

Дождливыми вечерами ему казалось, что чужая доброта ему приснилась, привиделась в этом мерзком мире, где на на помощь ближнего рассчитывать не приходится.

А потом он встретил человека, который разжег в его давно потухшем сердце огонь. Он любил, много лет назад, когда еще верил в благородство дворянства и честь, но пламя, сошедшее на нет, разбушевалось вновь, снова подогреваемое красной мантией стоящего перед ним.

Кардинал не обладал выдающейся физической силой, его бледность и болезненность сразу бросались в глаза, но даже усталость, которой была пропитана вся его сущность, которая словно сочилась с его пурпурных одежд, не могла сломить силу духа, блестевшую в его взгляде, именно железная воля заставляла этого человека, сжимавшего под накидкой тонкие руки, говорить о том, во что он верил.

Яркость сутаны лишь подчеркивала алебастровый цвет его лица, совпадавший по белизне с кружевом роккетты, и Рошфору стоило немалых усилий удержать себя на месте: этот человек привлекал его не тем, что он делал для Франции, которая забрала у графа слишком многое, но тем, на что он был способен, – выжить в чудовищном переплетении дворцовых интриг, направленных против одного-единственного человека, подчинить своему гению страну и направить ее по курсу, неминуемо ведущему к успеху и процветанию.

Руку с перстнем хотелось держать в своей, а человеку, в чьем взгляде читалась невыносимая усталость, хотелось клясться в верности.

Тем же вечером он на коленях обещал отдать себя службе. Быть может, духовную особу смущала его репутация, его воинственный вид, его повязка на одном глазу. Быть может, стремление и горячность, которые обычно не были ему свойственны, говорили не в его пользу.

Кардинал долго всматривался в его лицо, словно пытаясь что-то на нем разглядеть. Взгляд карих глаз проникал в глубину души, которая услужливо вытаскивала на свет все преступления. Видимо, в графе было что-то такое, что удовлетворило чужое любопытство.

Ему протянули руку для поцелуя, и чужая ладонь оказалась холодной и гладкой на ощупь. Рошфор коснулся губами перстня и с удовольствием вдохнул тонкий запах ладана, который, вместе с ароматом яблок, навсегда теперь в его памяти будет связан с этим человеком.

— Ах да, граф, еще кое-что, — уже на пороге остановил его Ришелье. — Вы, я вижу, не воспользовались покровительством высокопоставленного лица. Почему же, позвольте спросить?

Рошфор мог бы сказать, что он думает о мушкетерах, к которым принадлежал его знакомый. Он мог бы в красках расписать свое отвращение к чьему-то покровительству. Быть может, в нем еще был жив тот мальчишка, готовый завоевать весь Париж.

Он хотел бы, чтобы кардинал сам судил о нем, не опираясь на чьи-то слова.

Ришелье знал это, не мог не знать.

— Ответ вам известен, монсеньор, — граф низко поклонился и медленными шагами вышел из кабинета. Прежде чем отвернуться от своего нового господина, он заметил легкую улыбку, тронувшую тонкие губы.

После этого стать инструментом в руках умелого человека было легко. Они понимали друг друга почти без слов, хватало лишь одного взгляда или кивка головы, чтобы Рошфор ураганом обрушился на врагов его высокопреосвященства. Если Шарль и задумывался о мотивах своего хозяина, то только для того, чтобы отметить, что служить Франции было намного приятнее, чем выполнять заказы алчных графов и герцогов. Опаснее – точно.

Однако никто из них иллюзий не питал. Рошфор полностью отдал себя человеку, не стране, и поручения, которые ему давали, носили как личный, так и государственный характер. Со временем кардинал начал все больше и больше доверять графу, посвящать его в свои дела. Шарль даже не удивился, когда узнал, какие усилия требуются каждый день, чтобы удержаться на месте, не говоря уже о том, чтобы объяснять тонкости политики королю, которого больше интересовала охота и процесс приготовления варенья.

Рошфор также не удивился, когда основная часть докладов тайной сети шпионов стала проходить через его руки. Он с удовольствием взял на себя все эти обязанности. Он присматривал за строительством Пале-Кардиналь (который предзначался в подарок королю после смерти Ришелье, и никто из гвардейцев не винил кардинала в том, что дворец был расположен на приличном расстоянии от Лувра), тренировал молодых рекрутов, только поступивших на службу. Он лично следил за тем, чтобы каждый гвардеец хранил верность только своему господину, впрочем, этого и не требовалось: кавалерия, жандармы, пехотинцы – все испытывали непонятную привязанность к кардиналу и готовы были доказать это ценой собственной жизни.

Рошфор стал капитаном гвардейцев, заняв таким образом второе по важности место в странной иерархии двора при Ришелье. Он обошел Кавуа, отвечавшего за безопасность кардинала, Жюссака, Каюзака и Бернажу. Все они, верные и преданные слуги, были благодарны капитану, который принял на себя некоторые обязанности, что избавило Ришелье от утомительной необходимости самому об этом заботиться. Тот знал, что достаточно лишь одного слова или движения, чтобы Шарль исполнил его приказание в точности. Граф же в свою очередь мог положиться на четверку, которая с ревностным стремлением бралась за дело.

Во дворце царила атмосфера уважения и даже любви к этому великому человеку, чему способствовала прекрасная Мари-Мадлен, племянница кардинала. Она часто появлялась в стенах Пале в простом платье, и все расступались на ее пути, отвешивая учтивые поклоны. Гвардейцы любили ее, как любят сестру, а она в ответ улыбалась им своей теплой улыбкой и читала вслух стихи и поэмы очередного поклонника. Когда Ришелье мучили мигрени или на него находил один из приступов меланхолии, только Комбалетта могла хоть немного улучшить его настроение. Свою лепту вносили и многочисленные кошки, вальяжно разгуливающие по длинным коридорам дворца.

Когда королева-мать поставила вопрос ребром, Рошфор провел бессонную ночь, полную переживаний, со своим господином. Ришелье метался по кабинету, не в силах надолго занять себя чем-либо: он начинал собирать бумаги и говорить о том, чтобы покинуть Париж, но силы тут же оставляли его, и он устало садился в кресло, безуспешно пытаясь бороться с мигренью.

Он вспоминал о том, как народ обошелся с Кончини, и с каким-то отстраненным интересом расписывал в красках, как мертвое тело откопали, зажарили и съели. Даже видавший всякое Шарль поморщился.

Комбалетта и кардинал Лавалетт, не оставившие Ришелье в беде, пытались убедить его в том, что игра еще не проиграна, и лишь с рассветом кардиналом овладела усталая меланхолия, заставившая его выпустить из рук документы и наконец-то замереть на одном месте. Когда гонец короля наконец появился и объявил, что кардинала ждут в Лувре, тот встал, высоко подняв голову, и, убежденный своими соратниками, отправился на аудиенцию в полной уверенности, что его арестуют по дороге.

Ни один гвардеец не покинул своего поста, ни один слуга не прервал своей работы. Когда его высокопреосвященство вернулся с полной победой, Рошфор вздохнул с облегчением. Как они могли сомневаться, кого король выберет, когда вопрос стоял так: Мария Медичи, постоянно давившая на сына и думавшая лишь о деньгах, или Ришелье, всегда готовый выслушать и дать совет, заботившийся о Франции?

Он навсегда запомнил панику этого великого человека той ночью, его неуверенность в собственном положении. Тонкие бледные пальцы в отчаянии и бессилии впивались в подлокотники кресла, а кардинал мог думать только о том, что будет со страной, отданной на растерзание Медичи и ее приспешникам. Он говорил о еще молодом короле, который так и не научился разбираться в людях и непременно в очередной раз станет жертвой махинаций своей матери.

С тех пор прошло много лет, и для многих положение Красного герцога казалось заманчивым своей прочностью и влиятельностью власти, но Рошфор видел истинную подоплеку вещей, а потому лишь горько усмехался. Никто не смог бы продержаться так долго на посту первого министра. Выжить было лишь одной из многих проблем, поджидавших желающего получить власть в свои руки. Такое могущество подразумевало большую ответственность, и Ришелье это принимал как само собой разумеющееся: за свои грехи, совершенные на службе Франции, он будет отвечать сам, когда придет время.

Прошедшие годы смягчили память о временах Марии Медичи, когда страна погрязла в бедности и голоде, но одно Шарль забыть не сможет никогда: благодарность на уставшем лице кардинала, когда он вернулся от короля.

Раскат грома за окном вернул его к настоящему.

В лазарете никого не было. В приоткрытое окно проникали запахи и звуки поздней ночи, что могло означать только одно: Рошфора держали здесь не как пленника или заключённого. Последнее, что он помнил, – это как клинок мальчишки почти без препятствий вошел ему в грудь. Тугие бинты, слегка сковывавшие движения, намекали на то, что рана оказалась не смертельной. Граф поморщился: он бы предпочел умереть, чем подвести кардинала.

Черная повязка, обычно закрывающая левый глаз, лежала совсем рядом с молитвенником и четками, которые Рошфор осторожно взял в руки. В такие ночи он обычно закрывал глаза и вспоминал незнакомца, так вовремя появившегося в его жизни.

Гладкий и прохладный материал под пальцами напоминал легкое прикосновение чужой руки, и граф в эту ночь молил небо о том, чтобы четки кардинала остались у него. В памяти сразу всплывали непрошеные картины того, как тонкие пальцы кардинала перебирали темное дерево в момент волнений.

Начиналась буря, и, убаюканный привычным звуком дождя за окном, Шарль забылся тревожным сном.

Утром обнаружилось, что кардинал за это время успел очистить имя Рошфора. Разумеется, это не составило особого труда, но все равно вызывало чувство благодарности. Граф из предателя превратился в искусного двойного агента, тонкую игру которого даже смелые мушкетеры приняли за чистую монету.

Это, однако, никак не уменьшало чувства вины за отвратительно выполненную работу, и Шарль при любой возможности собирался исправить положение дел.

Вот только никаких поручений не последовало, и почти все дела легли на плечи Кавуа, Жюссака, Бернажу и Каюзака. Капитан доверял им почти как самому себе, но каждое задание, ложившееся на чужие плечи, оставляло во рту неприятное послевкусие.

Ему либо перестали доверять, либо боялись, что он снова подведет.

За все время, что граф прослужил кардиналу, в нем ни разу не усомнились, ни разу не поставили под вопрос его компетентность. Самому себе он напоминал раненного зверя, запертого в клетке: он метался по Пале-Кардиналь, не зная, куда деть себя. С каждым днем он все больше и больше уверялся в своей правоте и не мог винить Ришелье: лучше уж отправить на задание верного человека, чем того, кто подвел несколько раз подряд. Это, однако, нисколько не ослабляло его простой обиды и злости на то, что с ним не поговорили, не сказали ему напрямую, что ему больше нельзя было доверить деликатных поручений.

В отношении его высокопреосвященства тоже наблюдались перемены. Он словно не знал, как обращаться со своим подчиненным, выжившим вопреки всем ожиданиям докторов. Сначала он провел несколько ночей у постели графа за молитвами, затем, стоило Шарлю очнуться, даже не появился – напрасно капитан надеялся увидеть край пурпурной сутаны в дверях.

Затем Ришелье посоветовал графу воздержаться от тренировок с рекрутами, но выбранный тон не оставлял сомнений в том, что это было приказом. Рошфор не посмел ослушаться, а потому удивился, когда спустя несколько недель за ним прибежали Жюссак и Бернажу и спросили, почему его не было во дворе. Оказывается, кардинал ожидал, что ответственность за тренировки снова ляжет на капитана.

Позже, когда еще не до конца затянувшаяся рана противно ныла после напряженного утра, Шарль старался не думать о том, что ему стоило бы еще неделю воздержаться от резких движений. Правота кардинала лишь подливала масла в огонь.

Рошфор ведь был той ночью в кабинете, он не сбежал, хотя имел такую возможность, он остался и вместе с Ришелье перебирал возможные планы отступления на тот случай, если все пойдет не так. Он ни разу не предал, ни разу не задумывался о такой возможности, и теперь ему даже не могли доверить простейших поручений. Неужели кардинал думал, что подобным заданием обидит графа? Рошфор бы выполнил все со своей обычной точностью и аккуратностью, он заново заслужил бы доверие своего господина, это бы стоило того.

Вместо этого он с ужасом обнаружил, что при любой возможности стал задерживать аккуратную ладонь в своих руках на несколько секунд дольше положенного. От нее, как и много лет назад, пахло ладаном и маслами для богослужений, от запаха приятно кружилась голова. На короткое мгновение графу казалось, что все было в порядке, а в следующее мгновение наваждение проходило так же резко, как и появлялось.

Конец его терпению настал, когда со срочным поручением кардинал отправил Жюссака. Рошфор знал, что тот справится, но все внутри обожгло обидой: раньше графу доверяли щекотливые задания, и он безукоризненно выполнял их.

Ришелье словно не мог понять, как следует себя держать. В одну минуту он доверял ему, а в следующую избегал и старался отстраниться. Рошфору не давало покоя то, что обычно его высокопреосвященство ясно давал понять, что недоволен тем или иным человеком, иногда позволяя исправиться.

Шарль бы понял, если бы его признали бесполезным – история с мушкетерами была чередой случайностей, которые, увы, говорили не в его пользу. Он принял бы гнев и недовольство, но только не молчание и не мимолетное внимание, сменявшееся на холодное безразличие. Обычно кардинал держался отстраненно только с незнакомцами, пряча все свои чувства за искусной маской. Рошфор не раз видел такое обращение с другими, и потому ему вдвойне больнее было осознавать, что теперь он сам заслуживал подобного отношения.

Верность кардиналу, однако, в последнее время сменилась чем-то более сложным и необъяснимым, потому что, несмотря на всю свою злость и обиду, капитану хотелось быть нужным. Он часто думал о том, что складка между бровей кардинала расправилась бы, расскажи он Шарлю о том, что не давало ему покоя, что тревожило. Ришелье позволил бы сесть рядом с собой, и все снова было бы в порядке.

А потом Рошфор совершил роковую для себя ошибку. Взяв хрупкую руку для поцелуя, он прикоснулся губами к нежной коже вместо алого перстня и, поняв, что только что произошло, замер на месте. Ришелье ничего не сказал, не попытался вырвать ладони, только его глаза внимательно всматривались в Рошфора, пытаясь что-то разглядеть в свете канделябров.

Граф держал чужую руку в своих, словно несметное сокровище, и все ждал, когда ему скажут, что он перешел все грани дозволенного. Мысленно он продолжал покрывать тонкую руку поцелуями, продвигался все выше и выше, задирая свободный рукав сорочки.

Все оказалось до банального просто: он был влюблен в это человека и ничего не мог с этим поделать. Ему хотелось принадлежать, им хотелось обладать.

— Рошфор, — тихо выдохнул кардинал, словно пытаясь предотвратить неизбежный разговор.

Только в ночной тиши собственной спальни в этом хрупком человеке легко можно было не увидеть самого могущественного человека Франции. Он стоял в легкой кружевной сорочке, устало глядя на графа, преклонившего колени.

Срочно надо было что-то делать, пока наваждение не прошло, пока Ришелье был человеком.

— Почему вы перестали мне доверять, ваше высокопреосвященство? — осторожно спросил граф.

— Рошфор, вы же знаете, как я дорожу вами, — в голосе кардинала, помимо усталости, появилось что-то новое, что никак не удавалось опознать.

— Как же мне не сомневаться, если вы не можете мне доверить даже простейших поручений? — спросил Рошфор и продолжил прежде, чем собеседник успел открыть рот: — Нет, монсеньор, вы охладели ко мне. Неужели я настолько вас разочаровал? Людям, провинившимся больше моего, вы давали второй шанс, а как же я? Я был с вами все эти годы, я был с вами, когда вы думали о том, чтобы покинуть Париж! Я добровольно отправился бы за вами в ссылку, на край света, я и сейчас готов, вам достаточно лишь попросить. Но вам ведь нет до этого никакого дела, верно? Вы хоть сами-то знаете, чего хотите? Вы обращаетесь со мной, словно я ваш пес, которого можно сначала погладить, а потом выставить вон. Чем вы тогда лучше короля?

Тон, с которым Шарль произносил обвинения, сами слова были непозволительны и грубы, но только последняя фраза заставила кардинала отшатнуться, словно его ударили, и устало опуститься на край кровати, стоявшей как раз за его спиной.

Рошфор понял, что перешел все допустимые границы, и в ужасе замер, ожидая ответа. Кардинал молчал, а на его лице было столько боли, что графу захотелось прикусить собственный язык, но было уже поздно. Ришелье сам часто оказывался жертвой такого отношения, и было низко и подло его самого обвинять в подобном.

Хотелось молить о прощении, целовать отнятую руку. Все мысли в голове графа смешались, и он не мог понять, почему замер в центре комнаты, почему молчал. Свечи удлиняли тени и отбрасывали свет на Ришелье, лишь подчеркивая его усталость.

— Я бы никогда… — начал кардинал и замолчал, не в силах совладать с чувствами. Собравшись с силами и с трудом приведя мысли в порядок, он все же продолжил: — Вы же знаете, как вы мне дороги, неужели вы посчитали, что я могу так жестоко с вами обойтись? Я был уверен, что вы погибли, что вас убили, и вы хотите, чтобы я снова отправил вас в бой, когда вы только-только оправились? Разве это преступление? Мое желание беречь вас хотя бы первое время после вашего чудесного выздоровления?

— Монсеньор, — потрясенно прошептал Рошфор, который даже не мог предположить, что всё объяснялось именно так.

— Я избегал вас, граф, потому что слишком сильно привязался к вам, — тихо произнес Ришелье.

Одним движением Рошфор оказался у ног кардинала, узкая ладонь этого могущественного человека снова была в его руках, и граф принялся покрывать ее поцелуями, нисколько не скупясь на чувства. Ришелье смотрел на него с легким ужасом, не пытаясь, однако, ничего сделать.

— Я люблю вас, монсеньор, — только и смог промолвить граф, вдыхая знакомый аромат масел, который всегда можно было ощутить, стоило приблизиться к его высокопреосвященству.

— Что же вы делаете, Шарль, — тяжело вздохнул кардинал, — что же вы делаете…

Что-то внутри Рошфора замерло: он уже где-то слышал этот голос, эту интонацию. Но так давно, что все воспоминания он надежно спрятал поглубже, чтобы ничто не смогло их осквернить. События той поры уже давно стали казаться собственной фантазией, выдумкой воспаленного разума.

Граф смотрел на кардинала и видел епископа, который много лет назад спас ему жизнь.

— Это были вы, монсеньор, молю вас, скажите, что это были вы, — лихорадочно шептал Шарль, пытаясь найти подтверждение своим словам в бледном лице. — Тогда, в Люсоне… вы спасли мне жизнь, вы протянули руку помощи, когда все лишь смеялись надо мной.

— Разве вы не узнали меня? — немного озадаченно спросил Ришелье. — Я посчитал, что именно по этой причине вы отказались от чужого покровительства.

— Нет, нет, я каждую ночь молился о нашей встрече, потому что я не успел отблагодарить вас за вашу доброту, не успел спросить вашего имени, увидеть вашего лица.

— Вы тогда тоже меня спасли, хоть этого и не знаете.

Кардинал подался вперед, и Рошфор, дернувшись, инстинктивно повернул лицо в сторону, почуяв движение с левой стороны. Ришелье хотел поцеловать графа в лоб; вместо этого они встретились губами.

Шарль успел заметить испуганное выражение на лице кардинала, когда тот отпрянул, и потянулся вперед, чтобы поддержать, но его остановил взгляд карих глаз.

— Шарль… нет, вы меня неправильно поняли, — остановил графа слегка подрагивающий голос. — Я люблю вас, но не так. Я… я не могу. Вы же понимаете?

Обет безбрачия, ну конечно. В глазах Ришелье читалась неприкрытая надежда, что Рошфор не станет настаивать.

— Мне будет достаточно вашего доверия, монсеньер, — заверил его Шарль. — Только прошу вас, не мучьте меня.

— Мой дорогой Шарль, — тихо, устало вздохнул кардинал, — я слишком дорожу вами, вся боль, которую я вам причинил, была случайна. Вы слишком своенравны, чтобы вас можно было удержать на месте.

— Я не смею просить у вас того, что вы не в силах мне дать, — осторожно начал Рошфор, — позвольте попросить вашей дружбы, если это не слишком много. Иногда мне очень хотелось бы, чтобы вы могли прийти ко мне, как к другу.

— Я думаю, что… — на секунду Ришелье замолчал, и граф замер в ожидании приговора. — Что в таком случае нам стоит отбросить титулы, как вы считаете? У меня есть имя, данное мне при крещении, и сейчас вы видите во мне друга, не правда ли?

— Арман, — завороженно выдохнул капитан, впервые распробовав имя на вкус. Оно удобно легло на язык, легко и звонко соскочило с губ и растворилось в ночной тишине.

Рошфор стоял прямо перед Ришелье и впервые в жизни смотрел на него сверху вниз. Образ епископа, ставшего мечтой, и кардинала, сидевшего перед ним, наконец слился воедино. Капитан нагнулся вперед и с каким-то восторгом отметил, что Арман – имя было приятным на слух – не вздрогнул и не отпрянул, а потому граф нежно поцеловал кардинала в лоб, постаравшись вложить в это простое действие как можно больше любви, пусть на нее и не могли ответить так, как ему бы хотелось.

— Спокойной ночи, Шарль, — тепло улыбнулся ему Ришелье, и темноте не удалось поглотить ни интонации его голоса, ни выражения лица, ни блеска его глаз.

Ночью Рошфору снился епископ Люсона, и у него было лицо кардинала, его аккуратные руки и так же изогнутые тонкие губы. Спустя столько лет «Шарль», произнесенное этим уже почти совсем забытым голосом, все так же казалось чем-то ненастоящим и привидевшимся.

Вот только в этот раз граф знал, что ласковое «Шарль» будет ждать его утром и пахнуть ладаном и ароматом свежих яблок.

@темы: фанфики, исторические личности, rochefort/richelieu, the three musketeers (2011), armand jean du plessis de richelieu

---

Это пока не ау с в2 на 28 стр, не утки и не патриций-наложница. Зато тут есть патриций-не-Золушка и командор-не-принц. За идею бить  фактор Кси

Название: Хрустальные туфельки
Автор:  say hello to the virus
Фандом: Discworld
Персонажи: Сэмюэль Ваймс/Хэвлок Ветинари
Размер: миди, ~6k
Предупреждение: АУ, возможно ООС, дженослэш
Краткое содержание: Наверное, им давно стоило поговорить. Наверное, поправил себя Ваймс, ему давно следовало прислушаться к словам патриция вместо того, чтобы искать в них второй и третий смыслы, пытаясь одновременно разглядеть, куда же спрятался четвертый. Иногда Ветинари вел с вами честные разговоры, а вы могли и не понять. Сколько было их, пропущенных попыток поговорить с Ваймсом не как патриций с командором?

На месте преступления стражники не нашли ничего (если не считать того, что с трудом можно было назвать телом), кроме лужи крови и хрустальной туфельки, которая зловеще блестела, отражая лунные лучи.

Обнюхав съемную комнатку несчастного разорившегося писателя, Ангва доложила, что никто, кроме пострадавшего, сюда в последнее время не входил. Не было даже запаха мятной бомбы, за которым можно было бы что-то спрятать. Моркоу опросил возможных свидетелей, но никто как обычно ничего не видел и не слышал, кроме, разумеется, криков несчастного. Пообещав обеспокоенной домовладелице обязательно найти преступника, стражники, возглавляемые сердито топающим герцогом, вернулись в штаб, оставив нескольких ребят сторожить квартиру на случай возвращения убийцы.

Усевшись в своем кабинете, Ваймс рассеянно покрутил предмет обуви в руках, после заверений Шелли, что на хрустале не было никаких отпечатков.

Острый каблук недобро сверкал, словно обещая неприятности. В остальном в туфельке не было ничего примечательного, если не считать того факта, что это уже был третий похожий случай за неделю. Командор лично относил улику в штаб, лично запирал в ящике своего стола, лично поручал Моркоу сторожить у двери и лично с утра не находил кусок хрусталя там, где оставил его накануне. Это начинало надоедать.

С утра, во время обычного доклада патрицию, Ваймс высказал тому все, что думал о хрустале вообще и об убийственных туфельках, которые исчезают из ящика стола, в частности.

Вернее высказал бы, если бы обладал инстинктом самосохранения лемминга. Вместо этого он ограничился емким «сэр» и «мы во всем разберемся, сэр».

Ветинари был занят своими мыслями, поэтому командор, поняв, что визит себя исчерпал, отправился, громко топая, прочь. Он спускался по крыльцу дворца, когда его застала какофония звуков, оповещавшая о наступлении девяти часов утра. Последней, как всегда, свою лепту внесла Гильдия Наемных Убийц.

Убийц.

Ваймс недобро ухмыльнулся и решил проведать Лорда Низза, который по каким-то странным причинам недолюбливал командора. Как и кулак командора под своим носом, если уж на то пошло.

— В который раз спрашиваю, — рявкнул он, — поступали вам заказы на имя Джона Лантерна, писателя?

— А я в который раз повторяю вам, ваша светлость, что на его имя заказы мы не принимали, — недовольно ответил Глава Гильдии, надменно отряхивая свои черные-черные лацканы. — Как и на сапожника и на торговку овощами. А если бы и принимали, это не было бы вашим делом. Политика Гильдии гласит…

Что там гласит политика, Ваймс дослушивать не стал. В Гильдии его раздражало все: черный цвет на каждом шагу, глупые правила, которым следовали все, устои и традиции, установленные несколько веков назад и почитаемые до сих пор. Сборище скользких ублюдков, которые наивно верят, что у них есть хоть какое-то подобие чести.

Когда командор, спустившись по лестнице, проходил мимо одного из залов для тренировок, прогремел взрыв, раздался ужасный крик, а потом все затихло, и послышались голоса:

— Идиот.

— Так ему и надо.

— Все же говорят: за всю историю Гильдии только один ученик смог избежать этой участи, сделав колесо вперед.

— Чья очередь?

— Знаешь, Томас, ты форменная скотина.

Ну конечно. Очередная смертельная тренировка, которую переживет не всякий. Одногруппники просто оттаскивали несчастного в сторону и продолжали занятия. Боги, как они вообще доживали до выпуска?

***

Настроения несостоявшийся разговор не улучшил. Ровно и как и очередное преступление, совершенное с помощью зловещей туфли. К вечеру таких накопилось целых четыре, при этом туфли на своем законном месте не было, она оставила лишь кровавый отпечаток рядом с не менее зловещей лужей.

— Да не может же она растворяться в воздухе! – злобно воскликнул Ваймс. — Откуда она вообще взялась?

— Есть легенда, сэр, — начал было Колон, но командор резко оборвал его. Не время было для легенд, когда убийца разгуливал на свободе и убивал людей хрустальной, прости господи, туфелькой.

Орудие убийства всплыло около десяти утра на очередном месте преступления. На женский пронзительный крик сбежался патруль, послали за командором.

Комнатушка оказалась ожидаемо вся крови, рядом с лужей и зловещей туфелькой лежало тело несчастной, истерзанное до неузнаваемости. Кричала ее подруга, которая теперь плакала, закрыв рот ладонью и размазывая по лицу еще не успевшую засохнуть кровь.

— Мисс Брик, глубоко вдохните и расскажите нам, что случилось, — осторожно попросил Моркоу, которому доверили допрос: по сравнению с командором он выглядел образцом дружелюбия.

— Мы не знали, что все так закончится, — всхлипывала девушка. – Она появилась из ниоткуда, понимаете?

— И вы, не задумываясь, решили ее примерить? — все же вставил Ваймс, держа орудие убийства в руках.

— Конечно! Вы же знаете легенду, как мы могли устоять? Любой на нашем месте сделал бы так же, — добавила она, заметив сомнение на лице герцога.

К его ужасу почти все стражники согласно кивали.

— Фред, что там за легенда? Кажется, ее все слышали, кроме меня? — он уселся на самое чистое кресло и приготовился слушать.

— Пусть лучше капитан расскажет, у него красиво получается, — предложил Колон, заручившись поддержкой Шнобби.

— Все знают, что антропоморфной персонофикацией Анк-Морпорка является Морпоркия, в которую лучше не верить слишком уж сильно, — начал Моркоу, а на комнату, несмотря на утро, опустились зловещие тени.

— Вы же не верите в это безумие! — воскликнул Ваймс, но все посмотрели на него так, словно у него выросла вторая голова.

— Фикация – это важно, — авторитетно заявил Колон.

— Особенно поморфная, сэр, — торжественно подтвердил Шнобби.

— Существует предание, сэр, что Морпоркия подарила первой королеве города хрустальные туфельки, которые передавались по наследству внутри семьи. Однако туфельки оставались собственностью своенравной Морпоркии, и надеть их мог только тот, кого она считала достойным. На ноге иного человека хрусталь крошился, осыпаясь на пол. Туфелька затем собиралась вновь, как мозаика, и поджидала того, кто будет ее достоин. Много веков королевы и принцессы блистали на балах хрусталем. А потом туфельки были похищены и потеряны. Морпоркия разгневалась, сэр, а в гневе она ужасна. И она прокляла свой подарок. Теперь хрусталь убивал любого, кто не обладал нужными качествами, а потом появлялся в новом месте в надежде, что достойный человек все же отыщется.

— Обладал нужными качествами? Для чего? Для правления городом? Неужели вы и правда во все это верите? – воскликнул Ваймс, когда капитан закончил свою историю. — Мисс Брик, неужели вы собирались прийти во дворец в хрустальных туфлях и намекнуть Ветинари, что имеете больше прав управлять городом, чем он?

— Что вы! – почти взвизгнула девушка. — Нам этого даже в голову не приходило! Мы просто… просто хотели…

Вы просто хотели хоть чем-то скрасить свою жизнь, подумал он. Вы просто хотели быть достойными женщины, которой даже не существует. Большинству из вас даже не приходила мысль о том, что вы могли бы прийти во дворец и что-то требовать. Вы просто хотели получить подтверждение, что ваша жизнь чего-то да стоит.

Стоило бы навестить Низза еще разок, только уже с другими вопросами.

Оставив стражников успокаивать безутешную мисс Брик, он направился прямиком к зданию Гильдии, крепко прижимая находку к груди. Он мигом взлетел по лестнице и заметил, что дверь в зал, где вчера произошел взрыв, была приоткрыта. Он заглянул на звук голосов внутрь и ужаснулся. Вот лужа крови и обезображенное тело. Вот хрустальная туфелька рядом.

— Я же говорил, неправильный угол, — прокомментировал один из студентов, наблюдая за тем, как уже мертвого товарища оттаскивали в сторону.

— Томас, когда это ты стал экспертом? — спросил патлатый мальчишка, стоявший в стороне.

Боги, да они же все были мальчишками: не старше восемнадцати, а кто и младше.

— С тех пор, Фредди, как я пять раз остался в живых, в отличие от Марка, - Томас посмотрел в сторону тела с презрением. — А теперь, с твоего позволения, останусь в живых в шестой раз.

На глазах Ваймса парнишка надел туфельку и в следующий же момент сделал изящное сальто назад, ловко увернувшись от осколков, на которые разлетелся хрусталь. Подвиг юного убийцы был встречен одобрительным гулом, а осколки снова собрались в единое целое.

— Что здесь происходит, черт возьми? — услышал он собственный голос. Он хотел обвинить всех собравшихся в краже вещественной улики, но его туфелька до сих пор была крепко прижата к груди.

Послышались шепотки, среди которых можно было различить «терьер Ветинари», «что он здесь делает» и «ух ты, не знал, что у нее есть пара».

— Тренируемся, сэр, если вы не заметили, — довольно заносчиво ответил Томас. — Я староста этого факультета. А что здесь делаете вы?

— Расследую убийства, — сердито ответил Ваймс. — Низз знает, чем вы здесь занимаетесь? Или мне пойти ему все рассказать?

Послышались смешки, но суровый взгляд герцога не смог найти ни одной улыбки или даже ухмылки.

— Неужели вы думаете, что лорд Низз в свое время тоже так не забавлялся? — поинтересовался Томас. — Надо же как-то коротать время.

— А как насчет вашего товарища? Ему уже не так весело, — попытался образумить их Ваймс.

— Марк всегда был медлительным. В нашей сфере деятельности за такое обычно платишь жизнью. Рано или поздно, — вставил Фредди, высунувшись из-за плеча старосты.

Раздалось одобрительное гудение.

Какие же вы все-таки ублюдки, хотел сказать Ваймс, но они бы не поняли, почему, что такого они сделали, что человек перед ним презирал их больше преступников из Теней.

— Допустим, - вместо этого вздохнул он, — но откуда у вас пара?

— Откуда у вас пара, сэр, вот в чем вопрос, - задумчиво произнес Томас. — Наша туфля была собственностью Гильдии с самого ее основания. Вторая туфля всегда считалась утерянной. Жаль, нам не пришлось бы ссориться с факультетом гадюк за нее.

— Зачем вам это? — устало произнес герцог. Его мозг честного, как карандаш, человека отказывался воспринимать происходящее. — Неужели тоже из-за легенды? Достойный человек и прочая и прочая?

— Какое нам до этого дело? — пожал плечами Фредди.

— Мы просто тренируемся, сэр, — подтвердил староста. — Если ты достаточно быстрый, то ты успеешь увернуться. Если нет, то ты все равно умер бы рано или поздно.

Заметив непонимающий взгляд командора, мальчик пустился в объяснения.

— Понимаете, сэр, — говорил он, — туфелька не просто взрывается. Вихрь энергии направляет осколки в вашу сторону, и вам нужно успеть увернуться. Самый действенный и излюбленный способ – это сальто назад. Так исторически сложилось. Есть первопроходцы, есть желающие повыделываться. Они обычно разделяют судьбу Марка.

— Вы хотя бы не верите в легенду, — с облегчением вздохнул Ваймс.

— В смысле? — возмущенно переспросил Фредди. — Мы верим в легенду, сэр. Просто нам нет до нее никакого дела.

— И что, ни разу не было счастливчика? — язвительно поинтересовался командор.

— Был, сэр, — ответил мальчик в толпе и, заметив внимание на себе, протолкнулся вперед и поправил очки. — Говорят, ему одному удалось выжить, сделав колесо вперед.

И началось.

— Вот только он обернулся и увидел, что в этом не было никакой необходимости, — туфелька осталась целой, — подхватили в толпе.

— Он надел ее снова и рискнул остаться на месте. И ничего не произошло, сэр. Ну, кроме того, что его целый день называли королем, — закончил Томас.

— А еще говорят, сэр, — заговорщически произнес тот мальчик в очках, — что этот «король» убил Ветруна.

— И Капканса. Они оба были чокнутыми.

— Король мог чувствовать все нужды Морпоркии, мне отец сказал.

— Говорят, этого счастливчика патриций заточил в темницу.

— А я слышал, что его бросили в яму к скорпионам.

— А если это сам Ветинари?

Ваймс задумался. Смерть Ветруна была слишком загадочной, чтобы быть естественной. Нужно быть настоящим профессионалом, чтобы остаться незамеченным в толпе. Не удивительно, что толпа превозносила неведомого, восхищаясь им.

— А еще, сэр, у легенды есть продолжение, — осторожно продолжил очкарик. — Туфельки путешествуют в поисках достойного владельца, только тогда они остановят свое беспорядочное появление и исчезновение, когда найдется такой человек.

Вы очарованы легендой, вдруг понял он. Вы верите, что это не просто орудие убийства. Вы восхищаетесь слухами, что когда-то туфля не взорвалась на чужой ноге, вы повесили на этого «короля» все, чему нельзя найти объяснения. А, может быть, так оно все и было. С легендами никогда не поймешь.

— Я собираюсь найти этого «короля», — заявил Ваймс, взял вторую туфлю в свои руки, направился к кабинету директора Школы, и никто не посмел возразить.

Лорд Низз был, как и ученики, удивлен тому факту, что у туфли имеется пара. Он крутил находку в руках так, словно смотрел на сокровище.

— Говорят, и вы ее примерили, — усмехнулся Ваймс, ожидая от Главы Гильдии любой реакции, кроме тяжелого вздоха.

— Я был молод, сэр Сэмюэль, — вздохнул Низз. — Поверьте мне, и более степенные люди пробовали счастья.

— Говорят, некоторые преуспели.

— Некоторые говорят, что мир круглый, представляете?

— Я отнесу обе туфли патрицию.

— Пожалуйста, пожалуйста, — Низз миролюбиво отдал парную туфлю командору. — Хотелось бы мне посмотреть, как изогнется его бровь, но дела, слишком много дел…

Было в этом что-то подозрительное. Хотя бы то, что еще никогда бровь патриция не поднималась так высоко. На лице любого другого человека это означало бы нелепое удивление или даже шок.

— Не знал, что существует и вторая, — всего лишь сказал он.

— Говорят, был счастливчик, на ноге которого туфля не взорвалась. Вы ничего не слышали об этом? Вы же учились там?

Ветинари стоял у окна и смотрел на вечерний город. Что он там видел? Явно не то, что в городе видел Ваймс.

Через неделю запах сирени снова будет напоминать о том, что осталось в прошлом. Иногда Ваймсу казалось, что тогда на кладбище он не понял, что пытался ему сказать Ветинари. Он прервал его слишком много раз, чтобы тот решил заговорить снова, всему свое время, и командор свой шанс упустил.

Иногда ему снился мальчишка с голубыми глазами, который спрыгивал с крыши и бежал, прорываясь сквозь толпу, к Килю, но было слишком поздно.

С тех пор недоговоренность висела между ними в воздухе, Ветинари не затрагивал эту тему, очевидно решив, что для Ваймса это не имело значения, а тот не знал с чего начать разговор. «Эй, сэр, помните, как я умер у вас на глазах тридцать лет назад?»

— Был такой человек, — согласился патриций.

Нейтральный голос, теперь всегда нейтральный. Иногда, все чаще, Ваймс замечал внезапное тепло по отношению к себе, словно вспышки чувств, которые потом прятали, будто их и не было.

Словно Ветинари не мог понять, кого видит перед собой: героя Славной революции Джона Киля или пьяницу, которого он сделал героем своими руками. В конце концов это был один и тот же человек.

— Я хочу найти его, — сказал Ваймс. — Я подниму списки в Гильдии, этот человек может быть до сих пор жив.

Ветинари повернулся к нему, и в его чертах на секунду мелькнуло что-то неразличимое, то ли усталость, то ли сожаление, и тут же пропало.

— Боги, это было тридцать лет назад, — наконец произнес патриций. — Столько всего могло перемениться. К тому же в живых не будет и половины списка, сами понимаете, издержки профессии.

— Но вы даете разрешение?

— Даю, сэр Сэмюэль. Возьмите с собой Стукпостука, он вам поможет разобраться с архивами.

Уже у двери Ваймс остановился.

— У вас на ноге туфелька тоже взорвалась? Сэр, — не выдержал он.

— Спокойной ночи, ваша светлость, — патриций уже сидел за столом и разбирал стопку документов.

***

Ночной воздух был холодным, несмотря на то, что уже стоял конец мая.

Стукпостук выслушивал инструкции и кивал. Наверное, с таким человеком приятно работать. Он молчаливо принимал приказы, так же молчаливо их выполнял, не задавал глупых вопросов и приносил горячий чай на подносе. А еще он не вызывал драконов, потому что был напрочь лишен воображения.

Их возвращение нисколько не удивило Главу Гильдии, который с довольным лицом сообщил, что счастливчик нашелся примерно тридцать лет назад. Это означало, что не было необходимости поднимать архив за все года.

Примерно тридцать лет назад была революция. Самодовольный ты ублюдок, ты скорее всего видел, как этот счастливчик с озадаченным видом рассматривал целую туфлю на своей ноге, подумал командор, но ничего не сказал.

Стукпостук лишь попросил провести его к архивам и обещал принести к утру составленный список.

— Руфус, можешь передать сообщение во дворец с одним из студентов. Кажется, Томас неплохо справился в прошлый раз, — на удивление добродушно предложил Низз, когда упомянутый парнишка вдруг возник за его плечом.

— Все указания отдает командор, — и секретарь исчез в направлении хранилища вместе с директором, оставив Ваймса наедине с уже знакомым ему учеником, который для старосты и будущего наемного убийцы задавал слишком много вопросов.

— Все будет официально, да? На площади, перед дворцом? Пытать счастья будут бывшие студенты? Вы думаете «король» будет среди них?

— Надеюсь, парень, потому что только это остановит эти туфельки, — довольно резко ответил Ваймс и поймал себя на мысли, что больше не сомневается в легенде. Он не то чтобы поверил в нее, он просто перестал отрицать то, насколько она была нелепа. Осталось только убедить себя, что это не одно и то же.

Командор дождался списка от Стукпостука и сам отнес его Моркоу, которому и доверил выкрикивать имена претендентов.

Светало, но от свечей света было больше, и капитан склонился над списком, бегло перечитывая строчки.

— Половины, наверное, нет уже в живых, — поделился он своими соображениями.

— Ветинари тоже так считает. Остается надеяться, что этот достойный умудрился не получить арбалетный болт себе в лоб, — кисло улыбнулся герцог.

***

С утра на площади было не протолкнуться, а шум оглушал. Ваймс окинул толпу взглядом, пользуясь моментом, когда Моркоу в очередной раз пересказывал в рупор легенду. Горожане кивали, захваченные сюжетом, пропустив мимо ушей тот факт, что в процессе погибли люди. Солнце отражалось от туфлей, которые что днем, что ночью не теряли своей зловещей сущности.

В стороне стояли студенты Гильдии Наемных Убийц и, вытянув шеи, старались увидеть как можно больше. Пришли на развлечение.

Журналисты с блокнотами и иконографами на готове вились поблизости.

— Я буду называть имена, а вы, пожалуйста, выходите в центр в порядке очереди, - мягко, но в то же время приказным тоном произнес Моркоу. — Джон Лерганд.

Ответом была тишина.

— Так он помер на прошлой неделе, — отозвался кто-то.

Послышались шепотки, и лишь толпа студентов в официальном черном даже не повела бровью.

— Мартин Люмен, — продолжал капитан.

— Утонул в прошлом году, — хихикнули сзади.

— Джордж Оилт.

— Упал с крыши.

— Саманта Стюарт.

— Застряла в дымоходной трубе, сэр. Насмерть, сэр.

— Кэтрин… Просто Кэтрин, мэм.

— Ушла в лес и не вернулась.

Листы в руках Моркоу таили, а список мертвецов пополнялся. Умер, умер, умер, умер, умер. Нелепые смерти, случайные даже – они не выполняли работу наемного убийцы, им просто не повезло.

Список на последнем листе подходил к концу и Моркоу с отчаянием выкрикнул три последних имени.

— Сэмюэль Людограм. Джонатан Робертсон. Роберт Низз, сэр, — кивнул он Главе Гильдии, когда трое сделали шаг вперед.

Низз улыбнулся журналистке, и в толпе раздались восторженные хлопки.

Боги, да вам же всем за пятьдесят, подумал Ваймс. Более молодые наемные убийцы давно нашли свою участь и даже не могли утешать себя тем, что погибли, пытаясь выполнить заказ. Впервые за долгое время он почувствовал свой возраст.

Лорд Низз приблизился первым, галантно вышагивая босыми ногами по камням мостовой, которая только начинала нагреваться под прямыми солнечными лучами.

Толпа студентов ожила, осыпав своего директора жидкими овациями.

Глава Гильдии Наемных Убийц быстрым движением сунул ногу в туфлю и тут же сделал сальто назад, ловко увернувшись от вихря осколков, которые лишь слегка оцарапали его щеку.

Послышались активные радостные возгласы, впрочем командор отметил, что журналисты и Отто, не расстававшийся со своим иконографом, словно чего-то ждали. Крови? Развлечения? Боги, да кто их разберет.

Людограму повезло меньше. Он оступился и ему отрезало руку. Кровь залила мостовую, студенты, приготовившиеся аплодировать, разочарованно опустили руки.

— О, боги, крофь! — завопил Отто, зажав предупредительно припасенным заранее платочком нос и рот. Для верности он зажмурился. — Йа не буду смофтреть, не буду. — Вампир приоткрыл один глаз.

Неловкую паузу нарушил Игорь, протолкавшийся в самый центр событий.

— О, не перефифайте, мафтер, я прифью офень аккуратно, фсе буфет как нофое, — заверил он, подобрав одиноко лежавшую руку и засеменив прочь.

Людо ничего другого не оставалось, кроме как последовать за своим спасителем.

Ваймс словно только теперь вспомнил, что туфелька может и убить. Чего он требовал от этих людей? Прошло столько лет с тех пор, когда они были молодыми и развлекались в одном из залов Гильдии.

— Не переживайте! — попытался успокоить всех Моркоу. — Игори очень хороши в своем деле.

Остался только Робертсон, который кисло переводил взгляд с туфельки в руках командора на туфельку на мостовой, а потом посылал какие-то тайные сигналы Главе Гильдии.

— А ваши Игори умеют воскрешать? — поинтересовался несчастный, чем заработал пару смешков.

Он осторожно приблизился к зловещему стеклу, осторожно всунул ногу в туфлю и так же осторожно отпрыгнул, неловко приземлившись с громким «ох». Осколки тоже слегка оцарапали ему лицо, но ничто не могло затмить улыбку человека, который сам не мог поверить, что выжил.

Толпа отреагировала быстро: аплодировали ему не так бурно, как Низзу, но все же самолюбие погрели.

Складывалось ощущение, что все чего-то ждали. Журналисты, аккуратно обойдя лужу крови, подобрались поближе. Отто, стараясь держаться подальше от этого пятна и не расставаясь с плоточком, перетащил свой иконограф поближе и выжидательно уставился на Моркоу, все еще сжимавшего последний листок. Студенты высоко подняли головы и встали более ровными рядами, словно замерев в ожидании то ли приказания, то ли чуда.

Толпа, словно уловившая общее настроение, тоже затихла и прислушалась.

Вот, сейчас…

— Мне кажется, капитан, вы забыли еще одно имя, — вдруг хитро улыбнулся лорд Низз. — На другой стороне листа, быть может?

Все замерли в предвкушении, когда капитан послушно перевернул лист и уставился на чернила, явно оставленные там рукой Стукпостука.

— Хэвлок Ветинари, — выкрикнул Моркоу, сверившись со списком еще раз, и Ваймс замер.

Он спокойно слушал, как капитан перечислял одно имя за другим, он сам отдал ему списки, но даже представить не мог, что услышит имя патриция. Возможно, тот так и остался в его воображении патрицием, у которого не было ни прошлого, ни человечности.

Моркоу отдал листы Стукпостуку, и Ваймс понял: это имя было последним. Что-то тяжелое стянуло его горло, когда он направился к Ветинари с туфлей. Тот, как и все люди из списка стоял босиком и выжидательно смотрел на командора.

— В прошлый раз вам это удалось, милорд, — улыбнулся Низз, волосы которого растрепались от прыжка назад, а на щеке засох маленький порез.

— В прошлый раз, если мне не изменяет память, у меня было другое прозвище, — тонкие губы патриция тронула едва заметная не-улыбка и он перевел взгляд на Ваймса.

Тот опустился на одно колено и поставил угрожающее сверкнувшую туфельку на мостовую. Поймал взгляд Ветинари, который на удивление выражал одновременно слишком много и ничего. Ваймс не отвел глаз, поудобнее устроил руки, всем своим видом давая понять: в случае чего эту туфельку он выкинет куда подальше, и плевать на проклятье.

Он почему-то подумал о том, как мало наемных убийц смогли дожить до этого дня, как много студентов погибли в том зале под насмешливое «смотрите, он боится».

Ветинари в прошлый раз остался жив.

— Сэр Сэмюэль, я ценю ваше желание спасти меня в случае чего, но в данный момент вы мне мешаете, — голос Ветинари был на несколько градусов теплее обычного.

Ваймс, не задумываясь, передвинулся так, что теперь стоял сбоку. И только когда по толпе студентов Гильдии Наемных Убийц пронесся шепот, он понял, что задумал патриций: колесо вперед, что обычно заканчивалось смертью.

Он не успел ничего сказать. Туфелька уже была на ноге Ветинари, и их глаза встретились. Ваймс готов был поклясться, что тот улыбнулся.

А в следующую секунду патриций сделал прыжок. Ваймсу, конечно, доводилось ловить гибких преступников, как-то раз они даже гонялись за бандой балерин, но еще никогда он не видел так красиво исполненное движение. Ветинари изящно приземлился на мостовую в ворохе черных одежд, а туфелька так и осталась блестеть в руках командора.

— Обман! — крикнул кто-то в абсолютной тишине.

— Так подойди и сам попробуй, — крикнул кто-то в ответ.

— Скоты, — буркнул Низз.

— Лорд Низз, вы всех скотами называете, — как-то хитро кивнул ему патриций.

— Потому что так и есть, милорд, так и есть, — ответил тот, пряча улыбку.

Ваймс, оглушенный аплодисментами, уставился на хрусталь в своих руках. Эти ублюдки все знали. Или догадывались.

Вспыхнул иконограф вездесущего Отто, который с восхищением, захлебываясь в восторженных возгласах, смешивая убервальдский и морпоркский языки, выкрикивал что-то. Он заметил почти неуловимый кивок патриция, и, если бы вампиры могли терять сознание, точно бы упал без чувств. От зрелища, видимо, он уже отошел и снова был готов первым сделать важный снимок.

— Йа, йа, мои пофдравления, - раскланялся он, приближаясь. — А теперь не буфет ли ваша сфетлофть так добра, фтобы примерить обе туфельки? — И он добавил смачный убервальдский эпитет, который заставил Ангву покраснеть. — Первая полофа, ваша сфетлофть.

Ветинари перевел взгляд на командора, который до сих пор стоял на коленях и умудрялся делать это злобно и угрожающе. Он демонстративно выровнял уже обе туфельки и протянул босому патрицию руку. Маленькая месть, которая грела душу. Хотелось бы ему увидеть заголовок в завтрашней газете. Что-то интересное, если верить лицу де Ворда, который не знал, то ли закрыть лицо руками и стать невидимкой, спрятавшись за Сахариссу с блокнотом на готове, то ли радоваться сенсации. Крипслок что-то уже строчила, закусив губу. Отто размахивал иконографом с маньячной улыбкой.

Толпа замерла в ожидании реакции правителя, и только толпа студентов Гильдии Наемных Убийц держала кулачки, надеясь либо увидеть патриция в обеих туфельках, либо стать свидетелем еще одного превосходного колеса в его исполнении. Их устроил бы любой вариант.

Ветинари и Ваймс встретились глазами. Патриций плотоядно улыбнулся и взял предложенную руку, медленно подошел к туфелькам и, мучительно растягивая время, надел сначала левую, потом правую. Не выпуская руки командора, он кивнул Отто, который тут же запечатлел момент.

Вспышка иконографа словно разбудила людей, толпа возликовала, послышались крики «да здравствует патриций», зазвучал гимн города, который исполнялся на удивление четко и слаженно. Боги, люди даже слова вспомнили.

Ветинари, преследуемый по пятам верным секретарем, направился во дворец, и все почтительно расступались на его пути, снова смыкаясь плотным потоком за его спиной.

Ваймс с отвращением смотрел на людей, которые пришли на зрелище, словно акулы, почуявшие кровь. Им было все равно, что там за легенда окружала эти туфли, кому они принадлежали и откуда взялись. Они точно так же аплодировали и ликовали бы, если бы всех претендентов убило этим вихрем из осколков, и от одной мысли об этом становилось тошно.

А еще ему почему-то запомнилась легкая неуверенность Ветинари, скорость, с которой он отскочил от возможного взрыва. Словно он не был уверен, что хрусталь останется целым и во второй раз.

Он перевел взгляд на патриция. Хрусталь ярко блестел в лучах полуденного солнца и на ногах патриция умудрялся выглядеть еще более зловещим, чем в луже крови. Возможно, во всем была виновата чернота одежд, но взгляд то и дело возвращался к блеску и стеклу. Тонкие острые каблучки звучно отстукивали ритм по мостовой, и командор отстраненно заметил, что патриций совсем не хромал.

Он готов был поклясться, что увидел, как полная женщина с короной на голове укоризненно погрозила ему пальцем и растворилась в воздухе.

***

Когда вечером он пришел с докладом во дворец, хотя докладывать о том, что толпа около дворца разбрелась, не было особого смысла, Стукпостук долго смотрел на него, а потом направил его в сад.

Вечерело. Воздух пах сиренью, и Ваймс, впервые очутившись в дворцовых угодьях, немного поплутал, прежде чем найти патриция. Тот сидел на скамье, закинув ногу на ногу и отказавшись от стула, который стоял неподалеку. Вместо документов он вертел в руках веточку сирени, сорванную с ближайшего куста. Туфельки отражали розовый свет заката.

Он явно не ожидал, что Ваймс потревожит ход его мыслей. Тонкие руки на секунду замерли, а потом одна из них тут же приветливым жестом легла на нагретое за день дерево.

— Прошу вас, садитесь, командор, — пригласил он и, заметив обычный вежливый отказ, устало вздохнул. — Ну же. Считайте это прихотью тирана.

Это шло вразрез со всеми правилами и уставами, которые Ваймс только мог вспомнить, но он послушно сел на скамью: не далеко от правителя города, а поближе, надеясь, что тот сам поторопится установить дистанцию, как это обычно происходило, когда командор переходил все рамки дозволенного.

Вот только Ветинари ничего делать не спешил. Он смотрел в зеленую даль и думал о чем-то своем. Он перевел взгляд на хрусталь и невесело усмехнулся. Ваймс, пользуясь возможностью и непозволительной близостью, с жадностью рассматривал черты человека перед ним, словно впервые увидел его.

Тонкие бледные пальцы, которые казались такими хрупкими. Узор голубых вен, отчетливо проступавший на белом запястье, терялся под черным рукавом. Серебро на висках смотрелось на удивление к месту. Грудь, обтянутая тканью, ровно вздымалась и опадала в такт дыханию.

Ваймс только словно сейчас заметил, что человек перед ним был живым.

— Неужели и вы верите в эту легенду? — наконец спросил он.

— Без легенд мы не смогли бы жить, командор. Но вы ведь не это хотели спросить, не так ли? Вы хотели узнать, почему студенты Гильдии не обращают внимания на эту красивую сказку, что движет ими, когда они уворачиваются от осколков? Потому что им скучно, сэр Сэмюэль. Для них это то же, что для вас после тяжелой смены метать дротики. Никто из горожан не мечтал о власти. Они даже не думали об этом. Они просто хотели стать частью легенды хоть на короткий миг.

— Вы же не в первый раз их надеваете, — Ваймс осторожно не стал добавлять «сэр», потому что ему не хотелось, чтобы их разговор стал официальным, чтобы этот человек снова превратился в недоступного холодного патриция. Не здесь и не сейчас. Не когда у Ваймса было столько вопросов и так мало ответов.

— Хм? О, да. В прошлый раз все было иначе, сэр Сэмюэль. Был целый зал студентов, а я был всего лишь мальчишкой в очереди. Как и у всех в то время, у меня была своя тактика. Кому-то не повезло. Я отпрыгнул, а туфелька осталось целой. И что с того? Лорд Низз… Ох, лорд Низз уже тогда всех называл скотами. Неудачников, успевших отпрыгнуть, меня. Целый день об этом говорила вся Гильдия, а на следующий день к туфельке выстроилась новая очередь, и события вчерашнего дня стали частью легенды.

— И вы ничего не предприняли? — не поверил своим ушам Ваймс.

— А что я мог сделать? Боги, мне было шестнадцать, Ваймс. Я даже экзамены еще не сдал. Город был объят революцией, разве до этого было? Мы просто сменили одного правителя на другого, и ничего не изменилось. Все наши жертвы и старания оказались напрасны. Люди погибли, а город продолжил все дальше и дальше разрушаться. Вы же сами понимаете, что это механизм, который при необходимости уничтожит все на своем пути, мастера в том числе.

— Вы так говорите, словно принимали участие в основных событиях, — фыркнул Ваймс.

— Я вам скажу вот что, — Ветинари перестал раскачивать ногой и склонил голову набок, словно о чем-то задумавшись. — Пробраться во дворец, когда городом правит параноик, довольно проблематично. Остаться же незамеченным в толпе – довольно просто.

— Вы!.. Вы!.. — Ваймс подавился собственными словами. Вот она, эта тень, которая пробралась в логово чудовища и у всех на глазах избавила народ от тирана. Вот только кто мог знать, что они просто сменят одного деспота на другого.

Ветинари тоже был тираном, вот только никто не спешил его ненавидеть, город процветал, являясь, по сути, банкротом, а к воротам прибывали все новые и новые толпы желающих устроить свою жизнь. И смрадный город принимал их в себя, делал их своей частью, и они уже ни на что не променяли бы этот воздух, который можно потрогать руками, эту реку, по которой в любое время года можно пройтись пешком, если, конечно, не жаль ботинок.

А в чем заключалась тирания этого ужасного деспота, которым пугали непослушных детей? «Посидите со мной рядом на скамеечке, командор». «Мистер Липвиг, проложите, будьте так добры, железную дорогу до Убервальда, у меня там старый друг живет».

— Конечно, я попытался исправить свою ошибку, — продолжал патриций, опустив глаза на веточку сирени. — Невыполнимое задание, теперь я это понимаю: найти и предупредить Киля об опасности. Я не знал, где вас искать, командор. Город был объят беспорядками, время было против меня, все было против меня. И я нашел, представляете? Нашел. Вот только я опоздал на считанные секунды.

— Это были вы, там, на крыше? — у Ваймса пересохли губы. Он ясно представил себе мальчишку, который мчался через весь город, на глазах которого умер его герой.

Ветинари ничего не сказал. Бесполезно было что-либо отрицать, когда голубые глаза посмотрели на него с такой болью.

— Вы не были уверены, — вдруг выдохнул командор и заметил непонимающий взгляд собеседника. — Сегодня, на площади, вы не были уверены, что туфелька останется целой. Почему? В прошлый раз она же не взорвалась.

— Дорогой мой сэр Сэмюэль, — вздохнул Ветинари, и было в его голосе что-то горькое и терпкое. — Как бы мне хотелось, чтобы все было так просто, как вы это себе представляете. Я не знаю, что Морпоркия нашла в простом мальчишке из очереди. И я тем более не знаю, что она нашла во мне сейчас. Она улыбалась, вы видели?

— Она… она погрозила мне пальцем, — выдавил Ваймс, и заметил, как приподнялись уголки губ патриция. Это было хорошим знаком, да?

— Вы ведь не понимаете, о чем я, верно? — покачал головой тот. — Прошло тридцать лет, командор. Столько всего изменилось. Тот мальчишка остался в прошлом… Да вы же лучше кого-либо знаете, что у меня руки в крови. Вы знаете, что я не всегда пользуюсь честными методами в игре, я жульничаю везде, кроме баца и шахмат. Сначала я просто пытался остаться в живых, теперь я пытаюсь удержать город на плаву, когда он сам по себе пытается пойти на дно каждый день. Вы хоть раз пробовали пройтись по натянутой веревке без страховки? Под вами пропасть, а сбоку стоит Морпоркия и качает головой. Интересные ощущения, поверьте.

Ваймс никогда не думал об этом. Ветинари всегда сидел за своим столом и разбирал бумаги. Командор понимал, конечно, что это лишь меньше трети работы, но иногда казалось, что только этим правитель города и занимался. Ваймс, как и все, забывал, что Анк-Морпорк был довольно своенравным и часто из скуки или еще по какой причине так и норовил устроить конец света. А еще местным жителям до дрожи в коленях нравились дыры во времени и пространстве, но, несмотря на это, город работал.

— Говорят, все грехи прощаются, — наконец смог произнести он.

— Боги, Ваймс, вы же сами в это не верите, — как-то жестоко рассмеялся патриций. — Далеко не все грехи прощаются, и вы это знаете. А что-то вы сами себе никогда не сможете простить.

В саду повисла тишина, не нарушаемая ничем.

Наверное, им давно стоило поговорить. Наверное, поправил себя Ваймс, ему давно следовало прислушаться к словам патриция вместо того, чтобы искать в них второй и третий смыслы, пытаясь одновременно разглядеть, куда же спрятался четвертый. Иногда Ветинари вел с вами честные разговоры, а вы могли и не понять.

Сколько было их, пропущенных попыток поговорить с Ваймсом не как патриций с командором?

— Сэр Сэмюэль, — Ветинари вдруг встал на ноги одним плавным движением, — как один человек другого… могу я у вас кое-что спросить?

В лучах заходящего солнца он казался хрупким и уязвимым, и Ваймс не собирался очередным неуместным словом прервать волшебное заклинание, которое на короткое мгновение растопило лед.

— Конечно, — ответил он осторожным нейтральным голосом. О, вот как. Такой тон выбираешь, когда не знаешь, как себя держать и что делать дальше.

— Если бы вы влюбились в двух людей, а потом бы оказалось, что это один и тот же человек, что вы не можете ничего предпринять, даже сказать ему об этом… что бы вы сделали? — и, боги, на него смотрели с ожиданием и надеждой, словно он содержал в себе ответы на все нерешенные загадки.

Мысли в голове носились испуганным ураганом. Восхищение Килем он мог понять, но им, Ваймсом? Откуда? Почему?

— Я… я не знаю, — выдохнул он, потому что видел все упущенные шансы стоящего перед ним человека. Оказывается, можно всегда опаздывать: на несколько секунд, дней, лет.

Видимо, сомнение на его лице было слишком явным.

— Видели бы вы себя глазами влюбленного мальчишки тогда, когда за вами шел весь город, — тихо, почти шепотом сказал Ветинари и осторожно, словно боясь, что все рассыплется на осколки, как хрусталь, поцеловал командора в лоб. — Видели бы вы себя глазами правителя города, когда вы спасли его от дракона, когда вы арестовали этого самого правителя и имели на это полное право.

Он стоял слишком близко и слишком далеко. Слишком открытый и слишком недосягаемый.

Невысказанных слов больше не осталось. Сейчас он уйдет, и они больше никогда не вернуться к этой теме, спокойно ночи, ваша светлость, ну конечно.

Ну уж нет.

— А чьими глазами мне смотреть на вас? — севшим голосом спросил командор. — Кем вы хотите меня видеть сейчас? Кем вы хотите быть?

Он осторожно протянул руку и взял тонкое запястье в свои ладони, потянул на себя и с удовольствием увидел, что тиран Анк-Морпорка послушно сел рядом, словно и не вставал.

— Что же вы делаете, — прошептал он, и, если бы на его месте был любой другой человек, его голос прозвучал бы испуганно.

— Вы не ответили на вопрос, — напомнил Ваймс.

— Я бы предпочел быть просто Хэвлоком, Сэм, — Ветинари осторожно положил голову ему на плечо и вздохнул.

Ветинари и Ваймс. Тиран и его терьер. Патриций и командор. Влюбленный мальчишка и герой революции. Хэвлок и Сэм.

Хм, могло сработать.

— Знаешь, Хэвлок, — вдруг сказал Сэм, — мы поговорим с Сибиллой, и она обязательно что-нибудь придумает.

Хэвлок, боги, как прекрасно звучало это имя, фыркнул. Он был человеком, он смотрел на темнеющее небо и думал о том, что ему уже давно не было так тепло.

Женщина в короне показалась в кустах и подмигнула им обоим.

Солнце отразилось в последний раз в хрустале и зашло за горизонт.

@темы: книги, фанфики, discworld, havelock vetinari, samuel vimes, vimes/vetinari

---

ничего не жаль, ни цветов, ни роз

Название: Моему ангелу
Автор:  say hello to the virus
Фандом: Discworld
Персонажи: Мойст фон Липвиг/Хэвлок Ветинари
Размер: мини, ~1,3k
Предупреждение: АУ, возможно ООС, дженослэш
Краткое содержание: Ветинари оказался человеком, способным на чувства. Для кого-то он был тираном. Кто-то имел право называть его Хэвлоком. А кто-то был обязан ему своей жизнью и считал его своим ангелом

Странности, как это обычно бывает, начались внезапно.

Утро понедельника не задалось уже потому, что у командора Ночной Стражи, который всю ночь преследовал очередных нарушителей порядка, не нашлось слов, кроме привычного «сэр», чтобы возразить патрицию.

Лицо Ветинари редко выдавало его эмоции, но следы нескольких бессонных ночей, которые патриций словно коллекционировал, прочно обосновались под его глазами и никуда не собирались.

Он стоял у окна и смотрел вперед, словно мог хоть что-то разглядеть в пелене дождя. У Ваймса по ночам ныли старые раны на разбушевавшуюся погоду, и он все чаще вспоминал выстрел и кровь на мостовой. Иногда ему казалось, что это было вечность назад.

Напряжение на улицах от людей, ожидавших потопа и прочих прелестей ненастий, просочилось и в холодный Продолговатый кабинет, пришло вместе со Стукпостуком с утра пораньше и прочно обосновалось здесь, соскочив с плеч Ваймса каплями дождя.

В тот момент, когда казалось, что глава города не выдержит очередного «сэр», брошенного в его сторону, дверь кабинета отворилась, и дышать стало легче. Стукопостук, как всегда вовремя.

— Я назначал вам встречу на вечер, мистер Липвиг, — произнес, не двигаясь, Ветинари, и это заставило командора обернуться.

На пороге действительно стоял запыхавшийся аферист, промокший насквозь. Его улыбка и золото костюма подняло общую температуру атмосферы, а капли воды заманчиво блестели на ярко-алых розах в его руках. Однако как только почтмейстер и прочая и прочая увидел Ваймса, улыбка слегка поблекла и приобрела неловкие черты.

— Эм... — замялся Липвиг, явно не ожидавший застать в кабинете герцога. — Экспресс-доставка, милорд?

Это заставило патриция обернуться. Сначала он посмотрел на огромный букет цветов, с трудом помещавшийся в руки мошенника, затем перевел свой взгляд на сияющее лицо посетителя и поднял бровь.

Липвиг сделал несколько шагов вперед, поравнялся с Ваймсом и улыбнулся еще шире.

Ветинари поднял бровь еще выше, что сделало улыбку почтмейстера еще ярче. У Ваймса заслезились глаза.

— Что это, мистер Липвиг? — спросил наконец патриций, решивший занять привычное место за столом (и погода не имела с этим ничего общего).

— Представляете, милорд, — начал своим вкрадчивым голосом Мойст, — подходит ко мне... незнакомец. И просит передать вам это, — цветы сунули под нос Ветинари, и тому ничего больше не оставалось, кроме как взять их в свои руки.

Ваймс был вынужден признать, что зеленые стебли с шипами в тонких пальцах смотрелись завораживающе.

— Тут нет карточки, — нейтральным тоном произнес патриций.

— Верно, милорд! — Липвиг буквально светился от счастья. — Меня просили передать следующее: «Моему ангелу. Спасибо, что ты есть. Скреплено любящим поцелуем».

— Ангелу, — повторил Ветинари, а его лицо приняло весьма интересное выражение.

Ваймса начало немного подташнивать от осознания, что кто-то может называть патриция «ангелом». Ему хватало «Хэвлоков», которые его жена произносила с такой легкостью.

— Знаете, мистер Липвиг, — наконец произнес Ветинари, осторожно положив букет на край стола, — вас это может удивить, но это едва ли не самое нормальное, что случилось за последние несколько дней.

При этом самые кончики тонких бескровных губ едва заметно приподнялись.

Ответом была ослепительная улыбка.

— Передайте вашему... незнакомцу мою благодарность, — кивнул патриций, и почтмейстер ловко выскользнул за дверь. — Сэр Сэмюэль, возвращаясь к ситуации на улице...

— Вы не прикажете узнать, от кого этот букет? Сэр, — прервал его Ваймс.

— О, я уже знаю, — отстраненно ответил Ветинари, ласково прикоснувшись кончиками тонких пальцев к багровым лепесткам. — В этом городе остался только один человек, который, что бы я ни говорил, отказывается считать меня тираном.

— Сэр, — емко ответил Ваймс, который не мог не заметить, что плечи патриция слегка расправились, и из его позы словно исчезла усталость.

Во всем была виновата улыбка этого пройдохи, это точно. Хотя у Ваймса не исчезало желание проверить карманы, а еще лучше достать наручники.

***

Кризис миновал, но в Анк-Морпорке всегда что-то происходило, и риск затопления был наименьшей из проблем ее жителей.

Ваймс, ворча под нос проклятья, которые даже троллей заставили бы поморщиться, вошел в кабинет, хотел сказать, что думает о вызове во дворец в половину первого ночи, и замолчал, потому что взгляд патриция был направлен ему за плечо.

— Мистер Липвиг, мы сегодня уже встречались, если я не ошибаюсь. Дважды, — произнес Ветинари.

— Ничего не могу поделать, милорд, — Ваймса нагло обогнули, кивнули в знак приветствия и заторопились к столу правителя.

— Снова ваша «экспресс-доставка»? — вздохнул патриций, принимая из рук почтмейстера коробку конфет, перевязанную элегантным черным бантом. — Опять от вашего таинственного незнакомца?

— «Ни дождь, ни снег, ни мрак ночи», милорд. Боюсь, вам никуда не деться, — Мойст сверкнул улыбкой и стремительно исчез, притворив за собой двери.

Ругательства застряли на языке командора.

— Вы поймали преступника, я правильно понимаю, сэр Сэмюэль? — поднял на него глаза патриций.

— Сэр, — ответил Ваймс, вместив в одно слово все свое негодование и непонимание.

Молочный шоколад таял в тонких бледных пальцах, которые оказались достаточно теплыми, чтобы растопить его.

Хм.

***

В семь утра патриций уже был погружен в работу, и это никак не помогало командору, почти засыпавшему на ходу.

В приемной Ваймс столкнулся с Липвигом, который держал в руках пышный букет ромашек. Для того, кто встал ни свет ни заря (а скорее всего и не ложился) и сбегал до ближайших равнин, которые не делили воздух со смрадным городом, почтмейстер выглядел слишком ярко и бодро.

Он улыбнулся командору, кивнул и пронырнул в кабинет. Стукпостук за своим столом лишь покачал головой, не отрываясь от работы, и не спавший несколько дней мозг Ваймса отказался находить во всем этом что-нибудь общее.

Букеты различных цветов, коробки конфет, книги, яркие свертки и улыбка мошенника.

Действительно, совсем никакой связи.

***

Ваймс винил себя. Защищать патриция было его долгом, и он снова не справился.

Оказывается, отравить можно не только мышьяком и не только с помощью свечей.

Почти белая тонкая фигура патриция лежала неподвижно, и даже простынь была не такой бледной по сравнению с лицом Ветинари.

Отравителя до сих пор искали.

В ночной тишине комнаты все звуки были отчетливо слышны, и поэтому почти беззвучные шаги сразу привлекли внимание командора. В дверях показался Липвиг с букетом черных роз и решительно прошел к столику у кровати. Положив цветы, он повернулся к все еще тяжело дышавшему Ветинари и протянул руку…

Ваймс видел достаточно.

— Так это были вы, — резко выдохнул он.

— Что?.. — удивленно повернулся только теперь заметивший его аферист.

— Хитро придумано, не отрицаю. Таинственный незнакомец, посылки, срочная доставка. На каком этапе подсыпали яд?

— Вы что, совсем идиот? — в отчаянии воскликнул Липвиг. — Какой яд? Какой незнакомец? Вы в своем уме? Нет никакого незнакомца! И не было!

— Но...

— А что мне оставалось делать, когда я увидел вас в кабинете? «Дорогой Хэвлок, это тебе. О, доброе утро, командор»?!

— «Моему ангелу»? Серьезно? Что это значит вообще? — почти рассмеялся Ваймс и замолчал, увидев выражение лица Мойста.

— Вы ничего не знаете ни обо мне, ни об этом человеке. Есть вещи, которые нельзя объяснить. Есть благодарность, которую не выразишь словами, — почтмейстер перевел взгляд на лежавшего без сознания Ветинари.

Ваймс успел увидеть в чужих глазах то, что иногда видел в глазах жены: так смотрят влюбленные. Он хотел что-то сказать, но не успел, потому что в следующий момент Ангва и Моркоу ворвались в комнату вихрем и отрапортовали «злоумышленник сам во всем признался, сэр» и «доброй… ночи, мистер Липвиг».

Без Мойста комната быстро потеряла свою теплоту и яркость, словно солнце зашло за тучи.

Перед рассветом Ваймс старался не замечать, как тонкие пальцы очнувшегося патриция потянулись к цветам, как от подтверждения принесшего отчеты и вазу с водой Стукпостука («да, милорд, снова от незнакомца») уголки тонких побледневших губ приподнялись, как мертвенная бледность сошла с его лица.

Он старался не замечать так долго, что наконец сам в это поверил. И только что его веру разрушили наигрубейшим образом.

Ветинари оказался человеком, способным на чувства. Для кого-то он был тираном. Кто-то имел право называть его Хэвлоком. А кто-то был обязан ему своей жизнью и считал его своим ангелом.

Ваймс никогда не задумывался о том, что патрицию можно сделать приятно такой мелочью.

Потому, наверное, что не считал его человеком.

Утром в кабинет золотым вихрем влетел Липвиг с очередным букетом цветов, тонкие губы еще слишком бледного после перенесенной болезни патриция изогнулись в не-улыбке, а командор кивнул почтмейстеру в знак приветствия.

Мойст кивнул в ответ и вручил подарок своему ангелу.

@темы: книги, фанфики, discworld, havelock vetinari, samuel vimes, moist von lipwig, moist/vetinari

---

Всем, кто ждал про руки пианиста

Название: Human (like the rest of us)
Автор:  say hello to the virus
Фандом: Discworld
Персонажи: Мойст фон Липвиг/Хэвлок Ветинари
Размер: мини, ~1,6k
Предупреждение: АУ, возможно ООС, дженослэш
Краткое содержание: — Я пришел, милорд, — Мойст подошел к столу так близко, что только этот кусок дерева отделял его от Ветинари, — потому что вы не звали.

— Мистер Липвиг... — голос патриция в холодном кабинете звучал бы отрезвляюще, если бы в нем не было усталых ноток, которые почтмейстер тут же уловил. — Зачем вы пришли?

За усталостью пряталась робкая надежда. Впрочем, Мойсту могло показаться, как и всегда: непроизнесенные вслух слова, взгляд на долю секунды длиннее и теплее обычного прожигающего льда, неулыбка на тонких губах и слегка расслабившиеся плечи, которые до этого словно держали вес всего мира на себе. Или вес одного очень упрямого города.

Иногда (а в последнее время все чаще) Мойст открыто восхищался гением патриция: чтобы удержать жизнь в Анк-Морпорке на плаву, необходимо быть искусным жуликом и иллюзионистом, не меньше. Ветинари умел давать надежду там, где ее не было, умел вселять уверенность в завтрашнем дне, хотя ткань реальности в городе трещала по швам с незавидной регулярностью. Государственная казна была пуста, а в город все прибывали желающие устроить свою жизнь.

Каким-то совершенно волшебным образом город работал и процветал, постепенно разрастаясь во все стороны и поглощая все остальное. Подумать только, все держалось на одном человеке. Мойст успел наслушаться рассказов про существующий когда-то комендантский час и постепенно чахнувший город, и он готов был поклясться, что в воздухе запахло сиренью. Его встретили рассказами о коронации дракона и о патриции в собственном подземелье, кто-то доверительно, словно это было огромной тайной, шепотом сообщил о том, что патриция, такого неприступного и холодного, можно отравить, как и любого другого человека. И Липвиг с каким-то холодным ужасом понял, что ему сообщили не слухи, а события минувших лет: город до того, как к ней прикоснулись руки искусного мастера, многочисленные покушения и попытки свергнуть действующую власть.

А иногда Мойсту хотелось подойти к Ветинари и просто сказать ему человеческое спасибо от лица всего города, который вряд ли задумывался, чего это самое процветание стоило их привычному тирану.

Это желание усиливалось холодными зимними и осенними вечерами, когда тонкие пальцы особенно крепко сжимали набалдашник трости, а и без того тонкие губы сжимались в узкую линию, которая не собиралась сдаваться без боя и пропускать еле слышный стон боли. Словно любое проявление слабости могло стоить жизни, словно хозяин уже осточертевшей меловой бледности, которая в такие вечера переходила все здоровые границы, боялся быть человеком даже наедине с собой.

Мойсту, которому дали шанс найти себя и быть собой – обаятельным аферистом, трудящимся на благо города, в который он успел влюбиться, – хотелось дать Ветинари шанс хоть на несколько часов забыть о том, что за окном, помимо жителей города, легко можно было найти и тех, кто любые слабости готов повернуть против их обладателя. В вечерней полудреме ему снилось, как под его умелыми прикосновениями прямые, словно у статуи из мрамора, плечи расслабляются, из напряженной спины, вытянутой по струнке, уходит напряжение. В его снах лорд Хэвлок Ветинари засыпал на его плече с едва заметной, но все настоящей улыбкой на губах.

Надо было только объяснить этому человеку, заморозившему в себе все чувства, чтобы нельзя было сделать больно, использовать, манипулировать, чтобы никто не смог разгадать этого невозможного сфинкса, который не собирался давать ни одной подсказки, что ему готовы дать этот шанс, что хоть от одного человека на этом Диске можно не прятать слабости и чертову усталость, которая, казалось, пронизала все его существо и смешалась с обжигающим холодом.

— Я пришел, милорд, — Мойст подошел к столу так близко, что только этот кусок дерева отделял его от Ветинари, — потому что вы не звали.

Просто Мойст заметил, что у патриция руки пианиста, и не смог остановиться. Он заметил тонкие запястья и тонкие пальцы, которые хотелось отогреть в собственных теплых ладонях. Ему захотелось узнать, насколько прозрачна белая кожа, захотелось губами проследить дорожку голубых вен, которые прятались под черным рукавом.

Он заметил и другое. Как в конце дня патриций старался не вставать без надобности, хотя с утра он любил пройтись по кабинету во время разговора и остановиться у окна; как иногда казалось, что безупречная осанка после полуночи поддерживалась только благодаря силе воли; как в особо ненастные дни рука в перчатке хваталась за трость, как утопающий хватается за соломинку.

Седину на висках, которую по каким-то причинам решили не прятать, не заметить было довольно трудно.

Секретарь, видимо, разделял его переживания. Стукпостук стал чаще носить своему хозяину чай, постоянно объясняя это то погодой, то очередным визитом Ваймса, то еще чем-то, но Мойст прекрасно видел тревогу в его глазах.

— Мистер Липвиг, да сделайте же вы уже что-нибудь! — не выдержал он в один из визитов почтмейстера, главы Банка и прочее и прочее в одном лице.

— А что я могу сделать? — прошипел в ответ Мойст.

Переговариваться в приемной в полночь было абсурдно и нелепо, но действовать надо было, это они оба признавали.

— Да поймите же вы наконец, — огорченно шептал Руфус, вцепившись в поднос с чаем, — как его светлость может хоть что-то вам сказать, когда любое слово главы города можно принять за приказ?!

Боги всемогущие, мальчишка готов был расплакаться от обиды. Но его слова заставляли задуматься.

Мойст мысленно перебрал в памяти все их встречи и с удивлением увидел все маленькие намеки, которые, как он думал, ему показались. Все взгляды и слова, сказанные и повисшие невысказанным грузом в воздухе, поистине ангельское терпение и участие, которые еще никто не проявлял по отношению к его персоне.

И Мойст решился.

Когда он пришел без приглашения первый раз с коробкой печенья (потому что Стукпостук выглядел весьма озабоченным тем, что патриций почти совсем ничего не ест, ну чего вам это стоит, почтмейстер), Ветинари лишь отточенным движением поднял бровь. Вместо вопросов и выговора прозвучало будьте так добры, поставьте чайник, Стукпостук, и Мойст остался.

Ветинари отложил перо в сторону, взял в тонкие пальцы такой же тонкий фарфор и, – Мойст готов был поклясться, что ему не показалось, – подмигнув, выбрал самое вкусное печенье из коробки. Кажется, Мойст назвал его тираном, обиженно отпивая обжигающий чай. Одно он запомнил четко: улыбка Ветинари, греющего вечно мерзнущие руки о нагревшийся фарфор, была самой красивой из всех, что ему когда-то доводилось видеть.

Патриций никогда не спрашивал его о причине полуночных визитов, но к этому времени на столе всегда стоял пузатый чайник с ароматным чаем и две чашки, по белизне своей способные соревноваться с руками Ветинари.

Они говорили обо всем, что только приходило в голову. О дожде из роялей и о ливне из золотых монет в банковском хранилище, о марках и о бумажных деньгах, о поезде, который летел сквозь туман, и о том, что на его крыше можно танцевать. В такие вечера Ветинари казался почти человеком, его плечи почти незаметно расслаблялись – на чуть-чуть, но Мойст прекрасно знал, каким облегчением это обходилось позже, когда патриций, не переставая быть патрицием, ложился в одиночестве в холодную постель и засыпал под мерное сопение Хлопотуна где-то в ногах.

И вот теперь этот вопрос. Как же хорошо, что ответ был готов заранее. Патриций знал, не мог не знать, что тут кроется нечто большее, поэтому ждал.

— Я пришел, чтобы поговорить об ангелах, — смело начал Мойст.

Наверное, его улыбка как и всегда сбивала с толку. Чем выше поднимал свою бровь Ветинари, чем шире улыбался почтмейстер. Эту игру они уже давно знали наизусть.

Пришло время повысить ставки.

— Просто, понимаете, я заметил одну вещь: несмотря на то, что ангелы появляются всего раз в жизни, мой пришел и остался. А я даже ни разу не сказал ему спасибо, — виновато улыбнулся он.

Вот, вот это еле уловимое движение, едва заметная складка между бровей, словно перед патрицием загадка, ребус, и надо срочно найти ответ. Они оба чувствовали, что оба поставили слишком много, чтобы пойти на попятную сейчас.

— К чему вы ведете, мистер Липвиг? — ровным голосом спросил Ветинари, и за этой нарочитой спокойностью трудно было заметить осторожность, но Мойст заметил.

Такой щедрости Мойст не ожидал: почти открытое предложение сделать вид, что Мойст не хочет сказать то, что ему хочется больше всего, что они снова просто пьют чай и недосказанные слова висят между ними в полутемной комнате, освещенной лишь свечой на письменном столе.

Липвиг не хочет, не может позволить ему снова пойти по темным коридорам дворца до холодной пустой спальни. О, нет, он хочет идти рядом и держать подсвечник, слышать счастливое дыхание и сопение Хлопотуна, поддерживать Ветинари за руку, если в темноте перехода он позволит себе оступиться, потому что будет уже не патрицием...

— Я подумал: ангелы ведь тоже устают. Они ведь тоже живые, — продолжал он. — Им нужны... свои ангелы.

— Мистер Липвиг, — устало начал Ветинари, но Мойст не дал ему договорить. Он взял тонкие пальцы в свои ладони и не удивился тому, что они оказались ледяными.

Ветинари, казалось, замер. Он опустил взгляд на их руки, словно удивившись тому, что прикосновение может быть настолько интимным, настолько не направленным на то, чтобы сделать ему больно.

Мойст, однако, не собирался останавливаться. Чтобы показать, чего он добивался, он прикоснулся губами к чужим рукам, к чужим пальцам. Как и ожидалось, на среднем пальце он нащупал незаметную глазам мозоль от бесконечной письменной работы. Выпускать ладони, которые начали приобретать температуру, с трудом подходящую под описание «прохладные», не хотелось.

— Боги, — наконец выдохнул патриций, — зачем, ну зачем вам это? Если вам хочется опасности, вы всегда можете обратиться к мисс Диархарт. У вас есть крыши на худой конец.

Мойст с ликованием заметил, что движений, чтобы вырвать руки, предпринято не было.

— Если вы не забыли, милорд, наши отношения немного охладели после разорванной помолвки, — хитро прищурился Липвиг. — Вы опаснее всего этого, вы интереснее, вы сфинкс, милорд, я хочу вас разгадать, я хочу... вас.

Ветинари закрыл глаза, и Мойст понял, что почти убедил, почти выиграл эту партию. У него ушло всего несколько секунд, чтобы обойти стол и опуститься на одно колено перед патрицием.

— Пожалуйста, милорд, — почти прошептал он, касаясь губами уже запястья, где на удивление неровно бился пульс. — Вы можете мне довериться, я буду вашим ангелом, как вы были моим, я всегда буду рядом, вы сможете на меня опереться, я не подведу, клянусь...

Наверное, действовать стоило деликатнее, потому что вряд ли Ветинари много кому настолько доверял, да и доверял ли вообще?

— Пожалуйста, Хэвлок, — почти неслышно произнес он и услышал немного лихорадочный выдох, словно человек, долго державший оборону, наконец-то сдался.

Если бы перед ним был не правитель Анк-Морпорка, за этим выдохом мог бы последовать всхлип, но Ветинари лишь устало посмотрел на него.

— Что же ты делаешь, Мойст, что же ты делаешь, — лишь покачал головой он, когда Мойст широко и глупо улыбнулся, потому что понял, что выиграл. — Ты не знаешь, чего ты от меня просишь.

Кажется, Мойст задохнулся в потоке благодарностей, которые он мог остановить. Кажется, его ласково подняли с колен.

Они шли по темному коридору, нелепо держась за руки и озираясь по сторонам, как мальчишки. Мойст держал в руках подсвечник с почти догоревшими свечами, которые с трудом освещали им путь, а впереди бежал, весело виляя хвостом и пофыркивая, председатель.

@темы: книги, фанфики, discworld, havelock vetinari, moist von lipwig, moist/vetinari

---

Название: Ну здравствуй
Автор:  say hello to the virus
Фандом: Nimona
Персонажи: Нимона, Баллистер
Размер: мини, ~1,3k
Предупреждение: АУ, джен
От автора: Потому что мне кажется, что друг, который всегда прикрывал твою спину, всегда поддерживал, был рядом с тобой, когда всем было плевать, когда рядом не было никого... такой друг на много дороже любимого человека, который однажды уже предал.
Краткое содержание: Нимона узнает, что рыцарь с железной рукой и золотым сердцем ищет своего пропавшего друга, и понимает, что бежит от себя.

Сначала Нимоне удается убедить себя в том, что она бежит от Баллистера.

Город сменяется городом, королевство – очередным королевством, но пустота, которую оставил острый силуэт злодея с добрым сердцем, остается.

Она не собиралась привязываться, не собиралась становиться чьим-то другом, но было в бывшем рыцаре что-то такое, что заставляло ее животную сущность, которую она пыталась подавлять, тянуться к нему.

В полутемной комнате больницы так легко поверить, что все в порядке.

Не было этих десяти лет. Не было предательства, несправедливости.

Второй шанс.

Она думает о том, что ей не стоило приходить, после того, как она чуть не убила их обоих.

Иногда ей кажется, что ей вообще не стоило встречать Баллистера, врываться в его жизнь цветным фальшивым ураганом, переворачивать все с ног на голову. Но она ворвалась, нарушила все его границы и нелепые правила чести, до которым Златогузу так далеко.

А иногда Нимона думает о том, что и к ней привязались, стали ее другом. Наверное, без нее в замке опять повиснет мертвая тишина, бывшая до ее появления постоянным гостем.

Она утешала себя тем, что они оба были монстрами, но все оказалось гораздо проще. Она была чудовищем, которое хотело быть нормальным и потому притворялось человеком. Баллистер был жертвой, из которой сделали чудовище.

Наверное, она должна была ему все объяснить. Теперь она знает, что он бы понял и неловко попытался бы ее обнять в утешение, он бы не испугался, он был бы Баллистером и предложил бы сыграть в одну из тех глупых игр.

Темными ночами, когда она сворачивается в дрожащий кошачий клубок шерсти под кустом, ей снится, что еще не поздно. Она просыпается рано утром, и не может выкинуть из головы его «она не монстр», его растерянность и боль.

А потом она узнает, что рыцарь с железной рукой и золотым сердцем ищет своего пропавшего друга, и понимает, что бежит от себя.

Баллистер безошибочно определяет города и поселения, в которых она побывала. Он идет по ее следу, оставляя за собой рассказы о девочке с розовыми волосами, которая могла быть кем угодно, но решила стать его другом. Он всем рассказывает о предательстве и о том, что она никогда не была чудовищем, и Нимона вспоминает, как же она любила его неуместную иногда честь и мораль.

Она не хочет снова причинить ему боль, поэтому победителя монстров встречают рассказами о двух друзьях, один из которых сделал правильный выбор, а второй смог со временем его простить.

Нимона бежит все дальше и дальше, но слух о том, что Баллистер Жестокосерд способен плакать, все равно настигает ее.

Наверное, целеустремленность Баллистера заслуживает уважения. Он оставил все позади ради призрачной надежды найти ее, с каждым днем его королевство все дальше и дальше, пустыни все ближе и ближе, он идет вслепую, наугад, он, со своими рыцарскими убеждениями, наивно верит, что тот, кто ищет, обязательно найдет, он наверняка готов начать извиняться, стоит ему ее увидеть.

А потом Нимона понимает, что хочет, чтобы ее нашли. У нее впервые за долгое время появился друг, который подарил ей дом, который заботился о ней настолько, что пошел за ней. Для нее еще никто столько не делал.

Их настигает слух о том, что Ведомство объявило охоту на дракона, разрушившего город. На нее. Баллистер не сдается. Он упрямо продолжает идти по дороге, которой не существует. «Я сражался только с одним монстром, и Нимона стояла рядом со мной», говорит он, и Нимоне хочется то ли плакать, то ли смеяться, то ли бежать сквозь время и пространство, чтобы прямо сейчас, немедленно, оказаться рядом с тем, кто теперь готов прикрывать ее спину.

Нимона наблюдает за тем, как слухи сталкиваются в невидимой битве, и Баллистер выходит победителем. Из него делают героя, он отводит взгляд и говорит, что Нимона – тоже герой, он обещает не сдаваться, пока не найдет ее, пока не отыщет своего друга и не скажет, что не имел права предавать ее доверие.

До него доходят слухи о зубастых акулах в озерах, о снежных людях в горах, о драконах в пещерах, о розовых слонах в пустыне. Его преследует история о девочке с розовыми волосами, которая искала друга и наконец-то нашла его в рыцаре с железной рукой и золотым сердцем. До него доходит его собственная история: рыцарь, преданный другом и Ведомством, жертва обстоятельств, потерявшая все в один миг.

Нимона узнает, что у сэра Жестокосерда сердце героя и обаятельная улыбка.

Он и в самом деле герой: он сражается с настоящими драконами, у которых чешуя красного, лилового, зеленого или синего цвета (она ничуть не отливает розовым, и Нимона может представить себе его облегчение). Он приходит на берег озера, но вместо акулы находит лишь «БЖ», выложенное розовыми камнями на берегу. В горах пропадают снежные люди, оставившие после себя акулу из снега. Проводник видит женскую грудь, вылепленную из снега, которой у акул просто не может быть, и стыдливо прикрывает рукой глаза, а Баллистер, рыцарь слова и чести, смеется впервые за долгие годы.

Нимона узнает, что Ведомство посылает за ними сэра Злотогуза, который обещает скопившейся толпе убить чудовище. «Чудовище послало тебя» и «какой из тебя рыцарь?», кричит кто-то из толпы. Здесь уже слышали рассказ о рыцаре, из которого сделали злодея, поверили, что рыцарь с железной рукой и золотым сердцем сможет найти пропавшего друга, здесь надеются, что розоволосая девчонка перестанет бежать.

Баллистер начинает передвигаться по ночам, забывая про сон и отдых. Он все ближе и ближе, но по-прежнему слишком далеко. Он оставляет за собой след из добра, по которому Амброзиус передвигается с большой опаской.

Нимона знает, что она еще никогда не встречала человека, у которого сердце было бы больше, чем у Баллистера. Она не хочет думать о том, что должно было случиться, чтобы он был готов вновь скрестить мечи с Амброзиусом, чтобы он вновь добровольно стал врагом человека, которого он так долго любил.

Она устает бежать.

Она хочет домой.

Что такое дом? Для нее дом – это мрачный замок и не менее мрачный Баллистер, потому что его план опять сработал не так, как надо, потому что Нимона опять все испортила, потому что он опять встретился лицом к лицу с тем, кто раз за разом напоминает ему о шрамах из прошлого. Это фильмы ужасов с комментариями Баллистера. Это глупые настольные игры, в которые она вечно проигрывает. Это дождь за окном и огонь в камине. Это встревоженный взгляд Баллистера, когда его гостья ведет себя слишком тихо.

Она узнает, что Баллистер ранен в очередной из схваток в попытке восстановить равновесие добра в этом мире.

Город сменяется городом, королевство – очередным королевством, форма – формой, и она наконец-то прибывает в очередное селение, где, при ее виде – запыхавшаяся девочка с розовыми волосами – толпа взрывается.

На какой-то миг она, ставшая благодаря своему другу не-монстром, пугается, но толпа ликует, толпа несет ее и ставит перед тем, кто искал ее последние несколько лет.

Баллистер, бледный и похудевший, со своей неизменной злодейской бородкой (эспаньолкой, поправляет ее его голос в голове) и красным плащом, с бинтами, торчащими из-под доспех, сначала смотрит на нее, словно в оцепенении, а затем замирает, не в силах поверить, что нашел, наконец-то дошел до конца, среди пустыни обрел потерянного друга.

Нимона думает о том, что за ними погоня, о том, что она снова позволит себе привязаться и позволит привязаться к себе, дважды войти в одну реку нельзя, но вместе они ломали и не такие правила.

— Нашел, — вместо всего невысказанного произносит он. Его улыбка, которую она видит на его уставшем лице впервые в жизни, самое прекасное, что она когда-либо встречала.

— Нашел, — кивает она и чувствует, как ее губы расползаются в зеркальной улыбке-неоскале, — только кого ты искал? Монстра? Маленькую девочку?

Она спрашивает не потому, что злится. Ей просто нужно знать, прямо здесь и прямо сейчас, кто нужен этому человеку, который несколько лет гнался за чудовищем, который все променял на эту встречу.

— Я искал друга, — отвечает Баллистер, и больше ей ничего не нужно знать.

— Нашел, — улыбаясь, повторяет она.

@темы: фанфики, ballister blackheart, nimona

---

It's raining, it's pouring

 Ily Lynn Belle, я должна тебе уток ау с в2 на 28 страниц много всего, поэтому не бей пока так

За вдохновение на сцену с массажем благодарность  tsepesh

Название: It's raining, it's pouring
Автор:  say hello to the virus
Фандом: Discworld
Персонажи: Сэм Ваймс/Хэвлок Ветинари
Размер: мини, ~2k
Предупреждение: ER, АУ, возможно ООС, дженослэш
Краткое содержание: — Сэр Сэмюэль, не предлагаете же вы?.. — знак вопроса повис в воздухе и исчез, стоило патрицию удивленно-устало вздохнуть. — Ох, предлагаете. Не предполагал, что вы думаете обо мне и в таком... ключе.

Все началось незаметно: оказалось, что Ветинари может чувствовать боль.

Ваймс заметил человечность патриция и – не смог остановиться.

Он никогда об этом не задумывался, а теперь вдруг воспоминания нахлынули таким ярким пятном, что пришлось зажмуриться и несколько раз качнуть головой, чтобы наваждение исчезло.

Алая кровь на раскаленных солнцем каменных плитах и нахмуренные от боли брови. Бледная тонкая фигура на простынях и непривычная беспомощность. Тонкие запястья, скованные вместе грубым металлом. Чужая жизнь и судьба в грубых руках командора.

Маленькие детали, на которые он до этого не обращал никакого внимания, теперь так и норовили попасться на глаза.

Затопленный камин в холодном обычно кабинете. Неестественно прямая спина. Задумчивый взгляд, который только кажется безразличным. Рука, опирающаяся на набалдашник трости сильнее обычного. Легкая седина, едва тронувшая виски.

Человечность Ветинари наводила в свою очередь на менее оптимистичные мысли.

У всего был свой срок, и человеческие жизни обычно имели свойство обрываться в самый неожиданный момент. Сколько раз жизнь патриция висела на волоске от смерти? Сколько раз сам Ваймс ходил по лезвию ножа?

Командор смотрел на привычный хищный профиль у огромного окна и не мог представить Анк-Морпорк без ее тирана, без его чуткого руководства и тонких политических игр. Любая мелочь на улицах буквально кричала о проделанной им работе: разросшиеся гильдии, относительный порядок и спокойствие на улицах, ненавидящие особой ненавистью Анк и Морпорк горожане, которые, покинув город, спешили вернуться обратно.

Представить кого-то за столом Продолговатого кабинета тоже было трудно.

Поэтому Ваймс старался не думать о том, что патриций был простым человеком, способным на чувства и эмоции, способным испытывать желания и боль. Старался не думать о том, как одиноко может быть за столом и маской безразличия и холодного равнодушия. Вот только слишком часто в памяти всплывали слова Ветинари, когда он открыто признался, что завидует Ваймсу.

Чему было завидовать? Ночным патрулям под проливным дождем? Бесконечным погоням за преступниками? Вопиющим нарушениям справедливости, с которыми Страже постоянно приходилось иметь дело?

У Сэма Ваймса была только одна вещь, которой Хэвлок Ветинари не имел. Свобода. Возможность поступать так, как хочешь, основываясь на своих принципах и решениях. Получалось, что самый могущественный человек на Диске не мог себе этого позволить. Город, ради которого он делал все возможное, сковал его своими ржавыми громоздкими цепями, а Ветинари позволил и даже протянул руки в приглашающем жесте.

А что он видел, когда смотрел на Ваймса? Старого полицейского, представителя закона? Или он видел в нем Киля – человека, который боролся за справедливость, любовь и свободу, который повел за собой народ, за слова и веру которого боролись до конца?

Иногда ему снилось, что от тени отделялась еще одна тень с мягкой кошачьей поступью и голубыми глазами, полными льда. Иногда ему казалось, что так оно и было, – темный силуэт на крыше здания, острые и быстрые движения, спасенная ваймсо-килевская жизнь.

Ваймс так и не смог представить себе, о чем думал тот Хэвлок. Так и не смог представить себе такое привычное лицо молодым и открытым. Ему почему-то очень важно было верить, что Ветинари – Хэвлок сражался за его идею, за его слова, за город.

Иногда ему снился мальчишка с сиренью во рту, который верил в слова Киля и восхищался им.

Со временем командор смог заставить себя не думать об этом, не выискивать новых деталей. Ему это вполне удавалось.

А одной ночью Ваймс обнаружил еще одно доказательство человечности патриция и не знал, что с этим делать.

Он плохо соображал, пока бежал до дворца с немедленным сообщением для Ветинари, плохо помнил, что собирался сказать, когда прорывался в покои патриция в три часа утра, не знал, стоит ли взглянуть на часы в приемной. Он помнил только, что остановился в ступоре на пороге комнаты и потерял дар речи.

Потому что Ветинари стоял прямо перед ним босиком, в наспех накинутом невзрачном халате, под которым не было ничего, и на его бледной коже и влажных темных волосах до сих пор можно было различить капельки воды.

Он не мог быть настоящим, просто не имел быть права таким… таким живым и уязвимым, таким досягаемым. Это мог бы быть Чарли, и Ваймс мог бы развернуться и пойти обратно, проклиная свою горячность и привычку действовать необдуманно, вот только фигура перед ним стояла, стараясь переносить вес на левую ногу.

Что можно сказать патрицию, когда ты поздней ночью врываешься в его покои, а он принимает ванну? Когда он слышит твои шаги и поспешно накидывает халат, чтобы встретить командора городской стражи? Потому он ведь узнал шаги Ваймса по каким-то ему одному понятным признакам, не правда ли? Что вообще говорят в таких ситуациях? Точно не «преступник пойман, как вы и приказывали, сэр».

Поэтому Ваймс просто сделал несколько шагов вперед и коснулся ладонью бледной груди, так призывно не закрытой воротом халата.

И тут же отдернул руку.

— Настоящий, — только и смог выдохнуть он. — Сэр.

— Сэр Сэмюэль, — вскинул бровь Ветинари, — я высоко ценю ваш дедуктивный метод, но кого, боюсь спросить, вы надеялись обнаружить в этой комнате?

Ваймс решил вернуться к своей любимой тактике и смотреть в любую точку в пространстве, лишь бы она не имела ничего общего с Ветинари, вот только мысли о человечности, которые он запихал куда подальше, вернулись с удвоенной силой.

На ум почему-то услужливо пришли не прекращающиеся последнюю неделю дожди Анк-Морпорка, и он вспомнил, как противно ноют раны в такую мерзкую ненастную погоду. Горячая ванна обычно отлично расслабляет мышцы, ненадолго ослабляет боль.

Ответ на заданный вслух вопрос был простым до неприличия. Ваймс ожидал найти холодного непреступного патриция, а нашел уставшего человека, пытавшегося в редкий свободный час снять напряжение после долгого рабочего дня.

И Ваймс забрал у него эту единственную слабость, которую он себе позволил.

Руки командора без его ведома коснулись узкой талии и, не обратив никакого внимания на уже вторую поднятую бровь, не остановились.

— Чего вы на самом деле хотели? — тихо произнес Ветинари, опустив глаза на ладонь стражника, которая удобно устроилась на плоском животе патриция.

Не мог же Ваймс в столь поздний час пробежать такое расстояние под дождем только для того, чтобы сделать доклад? Что-то же еще им двигало, кроме постоянного чувства долга?

Все было очень просто: Ваймс заметил человечность Ветинари и – не смог остановиться. Если он был способен чувствовать, значит, где-то там, под толстым слоем масок и ограничений собственной свободы, можно было найти Хэвлока – мальчишку, который верил и присоединился к битве, взяв в рот веточку сирени павшего человека.

— Я мог бы... — рука двинулась ниже и остановилась, коснувшись чужого бедра.

— Сэр Сэмюэль, не предлагаете же вы?.. — знак вопроса повис в воздухе и исчез, стоило патрицию удивленно-устало вздохнуть. — Ох, предлагаете. Не предполагал, что вы думаете обо мне и в таком... ключе.

— Не знал, что вы об этом вообще думаете. Сэр, — ухмыльнулся Ваймс, потому что за долгие годы он уяснил одно: Ветинари любил играться словами, ситуациями, и прямо сейчас перед ним стоял не патриций Анк-Морпорка, тиран и правитель, а... Хэвлок. Такой же человек из плоти и крови, как и Ваймс.

Может, именно поэтому командор довольно смело подтолкнул патриция – Ветинари к узкой кровати и удовлетворенно кивнул, когда тот послушно лег на спину, ни слова не сказав, стоило Ваймсу усесться между бледных икр и скинуть влажный от дождя плащ.

Ему дали свободу действий, и от этого кружилась голова.

Он осторожно, словно боясь сделать что-то не так, коснулся полы халата и замер. Ветинари прикрыл глаза, и никогда еще Ваймс не видел его таким расслабленным.

От осознания, что патриций, который никому не верил, доверял ему, внутри разливалось какое-то странное тепло.

Ваймс медленно отодвинул ткань халата, и она не заскользила по коже, потому что не была из шелка, но зато обнажила молочно-бледное бедро, к которому так и хотелось притронуться. Командор легко коснулся его и едва не отдернул руку, когда его пальцы натолкнулись на самое первое на его памяти доказательство того, что Хэвлок Ветинари мог чувствовать боль, – гладкую кожу искажал широкий шрам в том месте, где выстрел разворотил мышцы.

Он ожидал, что Ветинари вздрогнет: от неожиданности, от холодных, продрогших рук командора, от интимности прикосновения, но дыхание патриция оставалось ровным и почти незаметным.

Почему-то вспомнились слова Сибиллы о том, что «Хэвлок, должно быть, очень одинок». В полутемной комнате, освещенной недогоревшими свечами, совсем не хотелось думать о холодном кабинете, о долге и масках, о ограничениях и рамках, наложенных на самого себя, поэтому командор сосредоточился на прикосновениях своих ладоней к чужой коже.

Ваймс ни разу в своей жизни не делал массаж, но что-то подсказывало ему, что великих подвигов в этой области от него и не ждали. Он сделал глубокий вдох и принялся за дело, стараясь сильно не давить на больную область, что было довольно затруднительно: шрам словно перерезал бедро на две равные части.

Он помнил свои собственные слова, намекавшие на отсутствие человечности, помнил так, словно это было вчера, как патриций попытался отмести ранение в сторону, как какую-то мелочь или мелкую неприятность.

Ваймс никогда не любил красный цвет – он напоминал о вине и о прошлом, которое то ли было настоящим, то ли навсегда осталось там, на кладбище, под кустом сирени.

Командор почувствовал, как под его огрубевшими неумелыми руками исчезала напряженность, сменяясь расслабленностью, и его касания стали смелее и настойчивее. Под его пальцами словно исчезало напряжение, скопившееся в одном месте тугим комком мышц. Он вспомнил, как приятно ощущать расслабление ноющих мускулов после долгого дня, и перевел взгляд выше, на мерно вздымающуюся грудь, на открытое лицо патриция, который откинул голову и не то открыто наслаждался ощущениями, не то задремал.

Ваймс постепенно сменил активные движения на легкое поглаживание, а затем и вовсе замер, устроив ладошку на потеплевшем бедре. Тишину в комнате нарушало только ровное дыхание Ветинари, и командор боялся пошевелиться и нарушить хрупкое спокойствие, повисшее в воздухе, но затем что-то заставило его провести ладонью выше по бедру и замереть, коснувшись ребер.

Ветинари открыл глаза.

Рука командора двинулась дальше и остановилась только тогда, когда достигла горячей шеи патриция. Холодную руку обожгло не то теплом, не то непозволительной обычно близостью, на него смотрели из-под полуопущенных ресниц, и Ваймс задумался.

Намеки, бесконечные намеки жены на то, что патриций видит в командоре что-то, чем можно восхищаться. Недомолвки и взгляд холодных глаз, пропавшее «не позволяйте мне вас задерживать». Все эти почести, титулы и награды. Подъем Ваймса все выше и выше по социальной лестнице.

Чтобы изменить город, недостаточно одного желания, которым горел Ваймс, нужна еще власть, и Ветинари наделил его ею, прочно связав имя командора со своим, – так сварщик спаивает две детали: крепко, намертво, навека.

— Сэр Сэмюэль, — начал было Ветинари, и его голос звучал непривычно тихо и неуверенно, словно он вступил на зыбучие пески и не был уверен, что выберется. Словно он готовился пойти ко дну.

Ваймс смотрел на патриция и думал о том, почему же раньше он не замечал, что у Ветинари длинные ресницы. Или что у него тонкие губы, которые сейчас были так призывно распахнуты.

Сэмюэлю Ваймсу дали власть, и он собирался ей воспользоваться.

Но сначала нужно было показать одному очень упрямому человеку, что между ними не было стола, не было дурацких титулов, которые легли бы между ними широкой пропостью. Была лишь комната, три огарка свечи и два старых дурака, которые жили в отрицании.

Оказалось, что Ветинари – Хэвлок на вкус как остывший чай с мятой, и у него мягкие губы.

Сэмюэль целовал патриция, Хэвлока, мальчишку с сиренью во рту.

Хэвлок целовал пьяницу, командора ночной стражи, героя, погибшего за справедливость и любовь.

Хэвлок напоминал человека, который получил то, о чем он долго мечтал, и теперь не знал, что с этим делать.

— Сэмюэль, — тихо произнес он, словно отказываясь от какой-то неведомой командору борьбы, и Ваймс услышал все вопросы, не успевшие обрести физическую форму, безжизненно повисшее в тишине.

О чем вы думаете, сэр Сэмюэль?

Зачем вам это?

Почему именно сейчас?

Как долго?

Почему?

— Вы присматриваете за городом, вы сторожите его наравне со стражей. Но quis custodiet ipsos custodes? — почти прошептал Ваймс.

Ветинари ничего не ответил.

Дождь за окном наконец-то смолк.

Ваймс потушил свечу и прилег рядом.

До рассвета он будет сторожить того, кто обычно приглядывает за городом и… за самим Ваймсом.

Утро окрасит комнату в розовые тона, и прежде, чем все вернется на круги своя, прежде, чем Хэвлок снова станет таким холодным и недоступным, Ваймс успеет отметить, что человеку, уснувшему в его объятиях, этот цвет к лицу.

@темы: книги, фанфики, discworld, havelock vetinari, samuel vimes, vimes/vetinari

---

мини-фест

притворимся, что видим данную запись впервые
буду летом писать, так что скидывайте

я об этом еще пожалею Итак, лапули, крылатые задницы и мимокрокодилы!
Вот список фандомов, по которым я пишу, поэтому в комментарии можно активно так сбрасывать заявочки. Больших исполнений не обещаю, но драбблы всем обеспечены.

Фандомы:

• La légend du roi Arthur
  — Гвиневра/Ланселот/Артур
  — Ланселот/Артур
  
• Mozart l'opéra rock
  — Моцарт/Сальери
  
• Discworld
  — Мойст/Ветинари
  — Стукпостук/Ветинари
  — Ваймс/Ветинари
  — Сибилла/Ваймс/Ветинари
  — Смерть/Ветинари
  — Марголотта/Ветинари
  — Смерть/Мор
  
• Good Omens
  — Азирафэль/Кроули/цветы
  
• Avengers/Iron Man
  — Стив Роджерс/Тони Старк
  — Джарвис/Тони Старк
  — боты|Тони Старк
  — Пеппер Поттс/Тони Старк
  — Наташа Романова/Тони Старк
  
• Guardians of the Galaxy
  — Питер Квилл/Тони Старк
  
• Sherlock BBC
  — мормор
  — шериарти
  — моллиарти
  
• Supernatural
  — cабриэль
  — дабриэль
  — сюсифер
  
  

Заявки:

Невыполненные:
1.  Маримера. Осенний грустный мормор.
3.  Roksan de Clare. Джим/Молли.
4.  Ily Lynn Belle. Кроули/Азирафель. Азирафель зачитался очередной книгой и пропустил встречу с Кроули в парке с утками.
5.  Ily Lynn Belle. Азирафель/Кроули, + шпионского вида людишки. Переманивание уток.
6.  priest_sat. Сэм/Габриэль. Покупать обручальное/просто кольцо/браслет. Любование руками, поглаживание и прочая милота.
7.  Pietro [Petya] Lehnsherr-Xavier. Азирафэль/Кроули. Осень - время ностальгии. Каждый вспоминает о своём, но в итоге, приходят к одному и тому же выводу.
8  Солнечный кот. Черик. Хиппи, трава, одна последняя сигарета на двоих, машина, заглохшая у поля на пустом шоссе во время заката.
9.  Ily Lynn Belle. Мпрег. Азирафель/Кроули. Сэм и Дин спешат на помощь, ржущий над ситуацией Габриэль.
10.  priest_sat. 2014!сабриэль (эндверс). Запах гари.
12.  Ily Lynn Belle. Тони и боты.
14.  Хриза. Тони/Джарвис, фикс ит по фильму, где Вижн - это Джарвис.
15.  http. Мормор. Себ привозит Джиму в кутузку белый костюм для сцены суда присяжных.
16.  http. Мормор. Себ встречает Джима-победителя из зала суда и везет на чай к Шерлоку, видимо, не очень довольный всем раскладом. Потом забирает оттуда грустного Джима и везет домой утешать.
17.  фактор Кси. Смерть/Ветинари, встреча во дворце на празднование десятилетия правления патриция. Родственные души.

Выполненные:
2.  Nobody Home. Азирафель/Кроули. Змеи - холоднокровные животные. Где можно согреться?
11.  Ily Lynn Belle. Наташа Романова/Тони Старк.
13.  hostmaster.dk. Мормор.

запись создана: 08.03.2015 в 14:01

@темы: Фанфики, книги, флэшмоб, Фильмы, discworld, iron man, jarvis, mozart, tony stark, the avengers, salieri, Good omens, Sherlock BBC, Sheriarty, писательское., jim moriarty, sebastian moran, mormor, Molliarty, guardians of the galaxy, steve/tony, DEATH, jarvis/tony, peter quill, Marvel., peter/tony, pepper/tony, mort, havelock vetinari, sybil/vimes/vetinari, drumknott/vetinari, moist/vetinari, vimes/vetinari, margolotta/vetinari, mozart/salieri, king arthur/le roi arthur, la legende du roi arthur, guinevere/lancelot/arthur, lancelot/arthur

---

огромное спасибо  Мышка-Сетевушка и  Darkness_and_madness, без вас я бы в жизни не закончила

Название: Take all my love and hate
Автор:  valerishka_s
Бета:  Darkness_and_madness
Размер: мини, 3241 слово
Канон: Земля-616
Пейринг/Персонажи: Стив Роджерс/Тони Старк
Категория: слэш
Жанр: ангст
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Умолять выслушать, оказывается, не так-то просто. Под руками – чужое, податливое тело. Стив вспоминает щит, занесенный над беззащитным врагом, и закрывает глаза.
Примечание: пост-Гражданская война. Действие происходит во время IM: Director of S.H.I.E.L.D и до Dark Reign. Для анонов, которым так хотелось, чтобы Стив понял, что был не прав.

Умолять выслушать, оказывается, не так-то просто.

Тони смотрит на него своими невозможными голубыми глазами, потерявшими всякий блеск, и спрашивает, какой в этом смысл.

Стив жмурится и вспоминает Тони, с отчаянием, мольбой в голосе, раз за разом просившего выслушать, дать пять минут на объяснение. Помнит, как раз за разом отказывал, предавал.

Оправдания были нужны тогда — когда Тони со слезами на глазах протянул ему руку, когда обещал объяснить, когда просил: остановись, остановись.

— Дай мне объяснить, — умоляет теперь Стив. — Пять минут, мне больше не надо. Я просто хочу поговорить.

— О чем? — голос Тони не дрожит, и Стив бы поверил, обязательно бы поверил в безразличие и враждебность, вот только теперь он знает, что скрывается за маской беспристрастного директора. Он словно подсветил Тони изнутри и увидел все трещины, через которые свет просачивается и вытекает наружу.

Тони словно китайский фарфор — такой идеальный и ровный, холодный, но удивительно хрупкий и тонкий: сломаешь — и всё, навсегда, осколков не соберешь, не склеишь.

Тони не верит, что виноватым может быть не он, что перед ним хотят извиниться; он ждет подвоха, очередного предательства, и Стиву до боли где-то глубоко внутри хочется думать, что он сам не приложил к этому руку.

Тони знает, что Стив знает, но не может остановиться, не может побороть привычку воздвигать неприступные стены вокруг себя. Когда-то Стив мог спокойно проходить сквозь них, видеть Старка насквозь, но не теперь, не после того, что он сделал с гением перед ним. Он с отстраненным ужасом замечает, что слой за слоем появляются новые стены — специально отгораживающие его от того хрупкого и ранимого, сломанного, что находится где-то там, в глубине, и боится быть разбитым настолько, что уже и не склеить.

Тони словно китайский фарфор, с одним единственным отличием — если хорошенько присмотреться, можно заметить трещины там, где он был сломан, но если не смотреть, если принимать видимое за желаемое, то можно и не заметить. Стив и не присматривался. Да и зачем? А теперь, оказавшись в непосредственной близи, боится сделать лишнее движение, потому что трещин много, слишком много, и он не может понять, как не замечал их раньше.

Тони не отрывается от отчета, словно пытается использовать лист бумаги в качестве щита, и что-то внутри Стива переворачивается.

Тони выглядит отчужденным и каким-то безразличным, но Стив теперь знает: это не враждебность, это — желание сохранить хоть что-то целое внутри, это — страх дать преимущество, показать слабость.

— Это насчет Джейн, — осторожно произносит Стив, и в просторном кабинете его слова всё равно звучат громко и раскатисто.

— Что-то не так? — Тони наконец-то поднимает на него глаза, и Стив задыхается: о какой власти тут может идти речь, если Старк всех своих подчиненных знает по имени, даже тех, что были зарегистрированы несколько дней назад?

Господи, как Тони может смотреть на него? Словно ничего не случилось, словно Стив не предал его, не оставил в тяжелую минуту, не заставил его взять на себя трудный выбор? Словно он не сделал больно тому, кто его…

Прости, хочет сказать Стив и знает, что Тони простит, ему — простит всё.

Я не заслуживаю твоего доверия, хочет доказывать он, потому что директор Старк по-прежнему слепо доверяет коммандеру Роджерсу в битве, словно это не Стив…

— Я видел всё твоими глазами, — вместо этого говорит он и задерживает дыхание.

Тони… Тони не делает изумленное лицо, не кричит, не приказывает убраться из кабинета. Тони, его замечательный и хрупкий Тони, моргает пару раз, словно пытаясь понять, о чем идет речь, а потом вспоминает небольшой инцидент с Джейн на хеликаррьере, и его глаза почти незаметно расширяются в понимании.

Джейн, молодая, неопытная девчонка-телепат, которая решила зарегистрироваться и помогать супергероям, всё еще привыкала к жизни агента Щ.И.Т.а. Несколько дней назад, во время одной из атак, которую силы агентства должны были устранить, ее способности вышли из-под контроля. Все, разумеется, держались от нее подальше.

Стив помнит, как директор, такой холодный и жестокий, положил ей руку на плечо, улыбнулся устало и сказал, что для того и нужна регистрация — чтобы научить юных супергероев управлять своими способностями. Стив помнит, как засияло лицо Джейн, когда она поняла, что здесь ей помогут, научат и покажут, как можно свою силу направить в нужное русло.

А ночью обнаружилось, что даже сыворотка Капитана Америки не может защитить его от телепатии: он с ужасом услышал в своей голове отголоски чужих мыслей. Он пытался не обращать на них внимания, не имея никакого желания вторгаться в чужое личное пространство, но потом с удивлением понял, что эти отголоски и фрагменты воспоминаний принадлежали Тони, который…

…был влюблен в него с тех самых пор, как…

…сделал всё, что мог, чтобы остановить Акт, но было слишком поздно, и Стэмфорд пах кровью, виной и чем-то еще горьким и противным, и Стив не желал слушать, и…

…был в отчаянии, потому что всё должно было быть не так, Стив должен был взять на себя роль лидера, вот только Стив не желал видеть всей картины, и это не оставило Тони выбора, всё или ничего, почему Стив не мог этого…

…пытался убедить Иллюминатов, но его никто не слушал, и он был загнан в угол обстоятельствами, самим собой, и погибли невинные…

…умолял Стива выслушать, но тот раз за разом всаживал нож в спину, и почему было так больно, Тони никогда не хотел быть врагами, он слишком сильно любил, чтобы…

…сделал так, как просила Пеппер: «Никто не узнает», — но Тони знал, мог слышать, как мерный писк приборов сменился тишиной, и так глупо, и еще один человек погиб из-за него, он убил лучшего друга, и никто не сможет…

…виноват в ссоре Рида с женой, и он не хотел этого раскола, если бы Стив выслушал, если бы только…

…стал директором Щ.И.Т.а, потому что поклялся защищать базу с именами, и ее нет ни на одном компьютере, кроме самого защищенного в мире, и Тони не даст его взломать, он сотрет себе все воспоминания, но не позволит никому добраться до базы данных, и это ведь так похоже на форматирование жесткого диска или флэш карты, один клик компьютерной мыши и готово, и Тони не чувствует себя человеком, и Стив был прав…

…должен был быть там, со Стивом, и тогда никто бы не умер, но Тони смотрел на запись камеры и не мог поверить, что это происходит на самом деле, всё пошло не так, почему и когда, и агенты ожидали от него приказов, потому что он теперь здесь главный, он победил, и цена победы — это кровь Стива на его руках, и это так неспра…

…исповедовался телу Стива: «Это того не стоило», — ответ на вопрос, и Тони больше никому не сможет этого сказать, только здесь и сейчас, потому что Стив умер, но жизнь не остановилась, и это неправильно, так не может быть, это Тони, Тони должен бездвижно лежать на столе и быть холодным трупом, Стив был прав, господи, регистрация — это неправильно, мерзко, но кто-то же должен был этим заняться, а больше неко…

…не мог смотреть на толпу, собравшуюся на похоронах, и даже думать было больно, и он должен был произнести речь, но слова застревали в горле, и всё должно было быть не так, и он не мог остановить слезы, и все решили, что он начал пи…

…видит, как всё могло закончиться, если бы Стив выслушал, и теперь удивленно думает, что ему всё еще больно, хотя всё уже давно должно было онеметь от боли, и он завидует тому Тони, у которого был шанс объяснить, который снова идет рядом со Стивом, словно не было этой войны, и они снова могут свернуть горы, если захо…

— И? — Тони склоняет голову набок, словно… словно Стив не должен на коленях вымаливать прощения за то, что отрекся от человека, который не переставал считать его своим другом даже во время войны, когда все предавали друг друга. Словно ничего не было — почти убийства, остановленного гражданскими, не было.

Словно то, что Роджерс знает, ничего не меняет.

Стив вспоминает свое удивление, когда обнаружил, что его код от башни до сих пор работал, и пытается выровнять дыхание.

Он хочет просить прощения, но знает, что Тони простит всё, а он не заслуживает такого доверия: когда-то, но не здесь и не сейчас, не от человека, которому он причинил столько боли.

Стив решает вступить на территорию, шаткую для них обоих, — ему хочется верить, что, если он сделает неверный шаг, надежная рука друга, который всегда был рядом, поймает его, удержит, и всё будет опять правильно и легко. Ему хочется думать, что всё еще можно исправить. Он не может забыть упорство Тони, который продолжал свои попытки — словно разговор мог хоть что-то исправить.

— Как долго? — вместо этого спрашивает он, и в голубых глазах собеседника ловит едва уловимый отблеск страха.

— Какое это имеет значение? — Тони наклоняет голову набок, словно разговор идет не о его чувствах, и Стив живо представляет, как он уходит в себя, загоняет себя в угол — своим самоанализом, самобичеванием.

— Потому что, блядь, я имею право знать, что мой лучший друг влюблен в меня не первый год! — Стив не выдерживает и срывается на крик, сметая со стола аккуратные кипы бумаг. Тони не вздрагивает, просто замирает на месте — с руками, занесенными в воздухе над тем местом, где только что была преграда, отделяющая его от Стива.

Он словно пойман в каком-то промежуточном моменте, когда не успел поменять один доспех на другой. Он такой открытый и уязвимый, такой… сломанный, что у Капитана кружится голова.

Он вспоминает, с каким ужасом представлял ночами, что Тони никогда не подумает о нем в таком ключе, что ему придется каждый день улыбаться и притворяться, потому что он не мог скомпрометировать их дружбу, просто не мог. Он помнит, как больно было дышать от несправедливости, от осознания, что желаемое так близко и так далеко.

Он думает о том, что Тони проходил через этот ад много лет.

— Я имею право знать, что мои чувства взаимны, не так ли? — осторожно интересуется Стив, и Тони снова замирает со странным выражением на лице — не то неверие, не то боль, не то что-то так хорошо замаскированное, что и не различить.

— Стив, — еле шепчет он, и во всех невысказанных словах Стив различает мольбу остановиться, если всё это — просто злая шутка.

— Тони, — осторожно произносит Роджерс, словно пробуя имя на вкус, словно заново открывая его для себя. — Тони. Тони, Тони, Тони.

Он приближается к директорскому столу и протягивает руку. Тони не отшатывается, не делает попытки отодвинуться или сбежать. Он смотрит на Стива так, словно готов принять всё, что тот ему может предложить, и закрывает глаза.

Такое слепое доверие бьет куда-то под ребра, и буквально на секунду Стив задыхается. (Прикончи меня, чего же ты ждешь?..)

Он осторожно касается холодной щеки Старка и чувствует, что того бьет дрожь.

— Господи, Тони, — только и может выдавить он, а в следующий момент уже тянется через весь стол и касается чужих губ своими.

Тони на вкус как кофе и отчаяние, и Стив пытается не думать о том, что теперь эта терпкая горечь будет его преследовать всегда.

У Тони холодные, мягкие губы, и он позволяет целовать себя. Борода слегка колет подбородок, подтверждая, что это действительно происходит, что не приснилось и не почудилось, не померещилось.

Стив вцепляется в чужие плечи, тянет за собой, и Тони почти ложится на стол, опираясь на него ладонями, потому что не хочет обрывать поцелуй — боится потерять момент, упустить то, о чем так долго мечтал. Он до сих пор не открывает глаз и не пытается сделать вдоха, и Стив запоздало вспоминает, что Тони, такой наивный и неопытный в вопросах чувств, позволит ему всё.

Роджерс с трудом заставляет себя остановиться. Рукой он касается шеи Тони и ощущает, как часто бьется чужое сердце.

Стив не говорит ни слова — просто дает отдышаться, а затем снова целует. На этот раз Тони отвечает, вцепляясь в Стива, находя в нем опору, и тот может буквально ощутить адскую смесь чувств в груди человека, которого он предал. От боли и несправедливости, от неизгладимого чувства вины и горя, от неразделенной любви и отчаяния, которые давят на Тони каждую секунду его существования, хочется выть, но вместо этого Стив довольно резко тянет его на себя, разворачивает и усаживает на край стола. Тони не сопротивляется, только удивленно выдыхает Стиву в рот и наклоняется, пытаясь всё же сохранить контакт.

Тони вообще не делает ничего, чтобы остановить Роджерса. Он позволяет стянуть с себя облегающую форму директора, черный цвет которой только оттеняет его бледность; позволяет целовать себя — в губы, в ключицу, в шею; позволяет уложить себя на стол, словно жертву на алтарь.

Обычно от такого доверия Стиву становится страшно, но тут ему просто сносит крышу. Он запоминает каждое прикосновение, каждый изгиб, каждый шрам. Проводит пальцами по выступающим ребрам, по острым ключицам и шепчет слова прощения, умоляет. Он не уверен, что Старк его слышит и понимает, какой эффект его ответ имеет на командора.

— Всё, что угодно, Стив, — шепчет Тони, и Стив хочет прямо здесь и сейчас, хочет брать и брать — и не отдавать, хочет, чтобы Тони принадлежал только ему. Стив стонет, потому что на всё это ему дали разрешение, и он не уверен даже, что Тони вполне отдавал себе отчет, на что согласился.

Под руками — чужое, податливое тело.

Стив опьянен им и не может остановиться, хотя Тони и пытается что-то сказать. Роджерс осторожно закрывает ему рот ладонью и просит помолчать, потому что он не может потерять то, что только что приобрел, не здесь и не сейчас, когда желаемое так близко и осязаемо.

Он словно пытается создать карту чужого тела, запомнить, навсегда оставить где-то внутри себя — такое нельзя доверить бумаге, он знает. Не получится передать весь тот клубок эмоций, сосредоточенный в Тони, — выходит только идеальный фарфор, а Стиву хочется настоящего, такого, как сейчас: открытого, беззащитного и уязвимого, но бесконечно прекрасного в своей искренности.

Вот только Тони трясет головой, хватает его за запястье, пытаясь освободиться, но холодные пальцы слабеют и разжимаются. Рука директора, до этого зарывшаяся в волосы Стива, слабо ударяет его по спине и тут же безвольно падает. В широко распахнутых глазах плещется паника, и Роджерс понимает, что что-то не так.

Он убирает руку, и Тони хватает ртом воздух, пытается что-то сказать, но не может вымолвить ни слова.

— Тони, — Стив осторожно берет его лицо в свои большие ладони, пытается разгладить залегшую между бровей морщинку, — Тони.

— Всё нор… нормально, — с трудом выдыхает тот, и тут же вздрагивает, и делает прерывистый вдох, словно всё его тело пронзило болью.

Стив действует решительно: подхватывает Тони и усаживает на стол, стараясь устроить в положении, в котором дышать не так больно — с прямой спиной и запрокинутой головой. Он смотрит на побледневшее лицо, на котором теперь отчетливо выделяются синяки под глазами, замечает капли холодного пота, выступившие на лбу, закрытые глаза и сдвинутые от боли брови. Стив пытается найти рану на теле Тони, хоть что-то, что могло причинить неудобство или беспокойство, но не находит ничего.

— Я позову на помощь, — решительно заявляет он, но останавливается, когда холодные пальцы слабо смыкаются на его запястье и Тони тянет его обратно к себе, безмолвно умоляя никуда не уходить.

Тишину в комнате нарушает только прерывистое дыхание Тони, и Стив боится вырвать свою руку из чужой хватки, потому что взгляд Старка еще никогда не был таким неуверенным и напуганным.

Тони устало улыбается, утыкаясь в его плечо, но улыбка выходит вымученной и какой-то приклеенной. Стив осторожно обнимает его за худые плечи, чувствуя под руками остро выпирающие лопатки, и гладит по волосам, стараясь простым усилием воли унять дрожь в чужом теле.

У Стива всё еще стоит — до мучительно-сладкой боли внизу живота, и горячее дыхание пульсирующим желанием отзывается в паху. Он старается не думать о том, что Тони в его руках и буквально несколько минут назад принадлежал только ему — полностью и безоговорочно.

Время тянется мучительно долго, и Стиву кажется, что прошла целая вечность, когда он наконец понимает, что Тони отдышался и поднял голову.

Нежность и беспокойство сменяются чем-то похожим на гнев.

— И что это было? — довольно сурово спрашивает Роджерс.

— Ерунда, — коротко бросает Тони, пытаясь уйти от разговора, но голос у него севший и неровный.

Рука, которой он пытается опереться на стол, когда встает, соскальзывает, и он оказался бы на полу, если бы не сильные руки Стива, всё еще обнимающего его за талию.

— Пойдем-ка на диван, — мягко предлагает Стив и помогает сделать несколько неуверенных шагов. Тони не сопротивляется, не пытается сбросить руку с плеч, и это пугает больше всего.

Стив осторожно усаживает его, и тот закрывает глаза, запрокидывая голову на спинку дивана.

— Может, всё же объяснишь, в чем дело? — как можно нейтральнее произносит Стив, присаживаясь рядом. Он берет Старка за руку, и тот с готовностью переплетает их пальцы.

Тони смотрит на него из-под своих длинных ресниц с выражением, которое трудно понять — то ли неуверенность, то ли вина.

— Иногда сердце пошаливает, — отвечает он. — Тяжела доля директора, знаешь ли.

Тони как всегда старается отшутиться беззаботными и насмешливыми фразами, но у него плохо получается: голос дрожит и срывается, а на висках снова выступает холодный пот.

Стиву хочется почувствовать соленый вкус чужой кожи на своих губах, хочется сцеловать неуверенность с бледного, измученного лица, и в паху опять тянет. Тут же становится противно и стыдно, что он опять думает только о себе, что в голове такие мысли, когда другу… любимому? плохо.

Смысл произнесенных слов доходит постепенно, холодным ужасом перекрывает, замораживает дыхание.

— Сердце? — хмуро переспрашивает Стив. — У тебя сейчас был сердечный приступ?

— От инфаркта меня бы даже Экстремис не уберег, — улыбается Тони, и его улыбка снова та, фарфоровая, ненастоящая. Приклееная.

Стиву больно оттого, что от него снова отгораживаются стенами, что Тони как всегда считает допустимым принести свой комфорт и свое здоровье в жертву. Это нечестно, от такой привязанности что-то внутри ломается, и Стив срывается: целует в висок и стонет, когда Тони прижимается к нему вплотную, когда изворачивается в его объятиях и целует сначала в щеку, чуть касаясь горячими сухими губами, а потом уже и в губы, прерывисто выдыхая и щекоча своей бородой. Стив отвечает, подминает под себя позволяющего разложить себя на диване Тони, вцепившегося ему в плечи, как утопающий цепляется за соломинку.

Тони запрокидывает голову, подставляя шею губам Стива, и тот целует, кусает. Тони задыхается, и Стив с отвращением к себе самому вспоминает, почему они вообще оказались на диване.

Как можно раз за разом делать человеку больно и даже не замечать?

— Тони, нет, — тихо произносит он и замирает.

Может, Тони не удобно так лежать. Может, Стив придавил его своим весом. Старк молчит какое-то время, а потом проводит рукой по облегающей форме вместо ответа — от живота и ниже, и Стив не может ничего сделать: он инстинктивно двигает бедрами вперед.

Ну конечно. У него опять стоит, и они так близко, что Тони не мог этого не почувствовать. Стив не знает, что сделать, чтобы объяснить Тони, что ему всё равно, что дело не в животной страсти и не в сексе, что Тони имеет право высказать свои желания, что он не обязан ставить чужой комфорт во главу угла.

Стив вдруг понимает упорство, с которым Тони намеревался закончить начатое.

Он боится, что происходящее ему кажется, что Стив исчезнет, что ничего этого не было — прощения, чужих губ, сильных рук и обещания чего-то большего, взаимности. Стив тоже этого боится: он не хочет потерять то, что приобрел всего несколько минут назад, не может оставить Тони наедине с его мыслями и демонами.

Стив снимает армейские жетоны и вешает их на шею Тони, который тут же стискивает металлические прямоугольники в своей ладони. Непривычное ощущение придает реальность происходящему, и у Тони получается вздохнуть полной грудью — впервые за долгое время.

Стив не хочет думать о том, что его смерть сделала с Тони, от отголосков чужой памяти ему до сих пор больно до слез. Ему не хочется думать, что нечестно во всем обвинить лучшего друга и не дать даже пяти минут на объяснение — чужая боль от предательства до сих пор стоит комом в горле. Ему даже страшно представлять, через что нужно пройти, когда стоишь во главе, и тебя все ненавидят.

Стив дал себе обещание никогда не причинять боль Тони, но успел нарушить данное слово несколько раз за последние минуты.

Он обнимает Тони за талию, и тот в ответ прижимается всем телом, словно доверяет Стиву настолько, что надеется: Капитан защитит его от боли и предательства, от несправедливости окружающего мира, где все ненавидят и винят того, кто готов на всё, чтобы этот мир спасти.

Под руками — чужое, податливое тело.

Стив вспоминает щит, занесенный над беззащитным врагом, и закрывает глаза.

@темы: комиксы, фанфики, iron man, tony stark, civil war, steve/tony, Marvel.

---

Название: Unlike most you don't miss a thing
Автор:  valerishka_s
Фандом: Discworld
Персонажи: Руфус Стукпостук/Хэвлок Ветинари
Размер: мини, ~1k
Предупреждение: ER, АУ, возможно ООС, дженослэш
Краткое содержание: Под их ногами лежит раскинувшийся Анк-Морпорк, и в минуту, когда один день сменяется другим, два мастера смотрят на результат своей работы.

Руфус держит горячую кружку с чаем, старается не слышать слова сестры и понимает, что дрожит.

На его плечах теплый плед, и он может думать только о том, как холодно долгими зимними вечерами в Продолговатом кабинете.

У него трясутся руки: не потому, что он пережил покушение, а потому, что кто-то может говорить такие... вещи о лорде Ветинари.

— ... в этой «Правде» могут писать все, что угодно, — заверяет его сестра, кивая в такт своим мыслям, — но все ведь было совсем не так, правда, Руфус? Мне ты можешь рассказать, я умею хранить тайны.

А что такое правда?

Черная фигура, оттолкнувшая его с линии атаки. Твердая хватка на его плече. Плывущий перед глазами потолок и острая боль где-то на периферии сознания.

Сплетни, байки и грязь, которой готовы поливать просто так.

Не-улыбка лорда Ветинари и его холодные глаза, в которых лед растаял по краям. Тонкие руки, которые ловко разливали горячий безвкусный чай по разбитым кружкам в камерах Стражи. Чужая молчаливая не-благодарность за верность, и снова руки, руки, которые накидывали тонкое одеяло на трясущиеся плечи Стукпостука и от которых он не мог отвести взгляд.

Неспящий город, работающий круглые сутки, словно исправные и искусно заведенные часы. Бумаги, договора, жалобы и карты, разложенные на столах. Планы и интриги, тонкие нити и ложь во спасение, и, кажется, в этот раз командир Ваймс точно взорвется от злости и несправедливости этого мира, и неизменное «не позволяйте мне вас задерживать» в ответ.

Любовь к городу, безответная и сжигающая.

Люди, которые считают, что знают, каково это — не иметь права на слабость.

Темница, построенная своими руками.

— Я ведь знаю, как ты его боготворишь, — продолжает Рози. — Веришь каждому его слову. Руфус, дорогой мой, почему бы тебе не помочь нам с семейным бизнесом? У тебя дворцовые манеры, улыбнешься из-за прилавка, и товар разойдется с двойным успехом! Ты был бы свободным человеком, ты ведь не обязан подчиняться этому тирану!

Свобода. Работать за прилавком, надеясь, что воры без лицензии тебя не ограбят. Улыбаться представителям крупных фирм, потакать их капризным дочерям. Бегать по городу, ничего не знать о его устройстве, влачить существование и считать это пределом своих возможностей. Не видеть ледяных голубых глаз, не видеть не-улыбки на тонких губах, не слышать стука трости о мостовую, о поверхность старого ковра кабинета. Не стоять рядом у окна и не задавать вопросов, не быть.

— Ты знаешь клатчский, ты мог бы помочь с перепиской, больно уж варварский язык, — вздыхает сестра.

— Я слова на клатчском не мог сказать до того, как начал работать на лорда Ветинари, — не выдерживает Стукпостук.

Она смотрит на него непонимающим взглядом.

— Ты знаешь, как добраться до Клатча и выжить? Какая торговая компания обанкротится через несколько дней? Кто постучится завтра в твою дверь и захочет купить анк-морпоркского сукна, потому что случайно узнал, что покупать за-лейское не будет выгодно? Какой цвет будет завтра в моде, какого графа убьют из-за наследства? Кого отравят, потому что он слишком много знает? Кто придет завтра с жалобой к патрицию ровно в семь утра, хотя встречи не было назначено? Кто окажется в невыгодном положении, а кто возвысится?

Рози, кажется, разучилась моргать.

— Я... я не знаю. Никто не может знать, Руфус! Это же просто невозможно! — восклицает она, собравшись с мыслями.

— Лорд Ветинари знает. Я знаю, и я не променяю это знание ни на что на свете.

Возможно, сестра смотрит на него со смесью испуга и сожаления. Возможно, она права.

По пути во дворец Стукпостук вдыхает полную грудь ночного морозного воздуха, и город пахнет так, как может пахнуть только Анк-Морпорк: тяжелый аромат терпок на вкус, и когда-то он мог казаться неприятным, но теперь хочется дышать им каждый день.

Руфус старается не думать о том, что теплый очаг и уютный семейный уголок сестры перестали напоминать об уюте. Их место прочно заняла извечная прохлада большой и неотапливаемой комнаты, шуршание бумаг в тонких бледных пальцах, темная фигура у окна с безукоризненной осанкой и заложенными за спину руками, тихое сопение и жалобное поскуливание из-под стола.

Стукпостук проходит ворота и удостаивается кивка головы от стражника, бросает взгляд на массивное мрачное здание дворца и с каким-то внутренним удовольствием отмечает, что патриций еще не окончил рабочий день: окно Продолговатого кабинета желтым пятном выделяется в ночных сумерках. Есть что-то успокаивающее в неизменности, в бытности; появляется какая-то уверенность в следующем дне, которая у всех так прочно ассоциируется с лордом Ветинари.

Руфус проходит по привычному маршруту, как обычно избавляется от пальто и шарфа в своей комнате, заваривает чай, отбирает самые важные документы и срочные доносы, отмечает, что уже почти полночь, и все же ставит блюдце с бутербродом на поднос.

Стоит ему переступить за порог кабинета, как его тут же обдает холодом, и губы секретаря слегка приподнимаются вверх в не-улыбке, которая принадлежит совсем другому человеку. Он смотрит на того, кто приручил чудовище, надел на него поводок и заставил служить, и самое удивительное в том, что монстр этот послушно идет на поводу, но стоит сбиться с ровного шага, совершить ошибку, и от руки, так ловко направляющей его движение, ничего не останется.

Руфус не раз задумывался о том, что нужно быть циником до глубины души и заядлым авантюристом, чтобы продержаться на посту правителя города так долго.

Он переводит взгляд на Ветинари, на ледяные голубые глаза, которые, заметив слугу, теплеют на полградуса, на руки, постоянно что-то пишущие или перелистывающие и в любой момент готовые обратить любую канцелярскую принадлежность в смертельное оружие, на ровные расправленные плечи, на тонкие брови, одна из которых изгибается вместо слов приветсвия.

Когда-то на этом вечер заканчивался. Когда-то Стукпостук ставил поднос на стол, клал документы аккуратной стопкой и шел обратно в свою комнату, которая была намного теплее этого невыносимого холода и тишины.

— Вы, я вижу, решили вернуться, — кивает головой патриций, потому что границы постоянно меняются, и когда-то простая рабочая обстановка превратилась в нечто более удобное и приятное, в нечто уютное.

Когда-то Стукпостук ответил бы «сэр», «да, сэр», «простите, что помешал, сэр».

Вместо этого он разливает чай по чашкам и ждет, когда его хозяин встанет из-за стола, возьмет в руки горячий фарфор и встанет у окна. Он будет греть холодные пальцы о ровную поверхность, забыв об этикете и правилах приличия, и в его голосе будет чуть больше эмоций, чем обычно, — настолько мало, что кто-нибудь другой и не заметил бы.

Под их ногами лежит раскинувшийся Анк-Морпорк, и в минуту, когда один день сменяется другим, два мастера смотрят на результат своей работы.

В это короткое мгновение патриций не притворяется не-человеком, его губы изгибаются в самой настоящей полуулыбке, и Руфус наконец-то чувствует себя дома.

@темы: книги, фанфики, discworld, terry pratchett, havelock vetinari, rufus drumknott, drumknott/vetinari

---

Осколки

Название: Осколки
Автор:  valerishka_s
Бета:  valerishka_s,  ~Iceman with umbrella... MH,  priest_sat
Размер: стихи, 275 слов, 7 строф
Фандом: Sherlock
Пейринг/Персонажи: Себастьян Моран/Джим Мориарти
Категория: слэш
Жанр: ангст
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: «Увидимся в аду», — вместо сотни слов

Задумавшись, порезаться
Можно о края души твоей, которая
Похожа так на каменное изваяние
Сломанного позвоночника, —
Словно чьи-то очертания
Держали до утра полуночника,
Решившего, что работа скорая
Поможет в образ врезаться.

А я любил до исступления,
Похожего на выстрел с грохотом;
И пороха облако серое,
Совсем на чувство не похожее,
Всколыхнуло внутри что-то оголтелое,
С его понятием любви расхожее, —
С только ему подвластным хохотом
Пропало все, и в том числе состав преступления.

Я, каюсь, часто забывал,
Что наш поезд с диким грохотом
Несся вперед к глубокой пропасти;
Пути назад давно уже отрезаны, —
Так у корабля гигантского лопасти
Оставляют взрезанным
Мельчайшее сопротивление. Хохотом
Можно измерить безумия привал.

Тигры в городах не уживаются:
Им отчего-то тесно в каменных улицах,
Им отчего-то не бродится
Среди развалин счастья человеческого.
Тиграм отчего-то броситься
Хочется назад. Древнегреческого
Так бога вряд ли можно удержать в гостиницах, —
Люди, знаете ли, на этот счет заблуждаются.

А если остаться хочется?
А если смыслом существования
Стало чужое благополучие?
Если каменные заросли
Превратились в самобичевание при удобном случае?
Если смешалось чувство исступленной ярости
И смутное предчувствие расставания,
Которое за мной везде волочится?

Мне никто ни слова благодарности
Не сказал, да и не надо мне:
Я увидеть мог, рассмотреть сполна,
Как в его темных, черных угольках
Плещется тоски волна,
Разбиваясь о твердь судьбы на материках:
Однако я должен этой стране
Хотя бы из солидарности.

С ним было просто, как со скалы полет:
Черное от белого отличить сложней.
Я запомнил одно, в порыве увлечения:
«Увидимся в аду», — вместо сотни слов.
Я тогда этому не придал значения,
А теперь вот жду, словно охотник улов;
Мне тогда не солгали: выживает тот, кто ловчей;
Только теперь подобное везение под мышками жмет.

@темы: Стихи, Фанфики, Сериалы, Sherlock BBC, jim moriarty, sebastian moran, mormor

---

The confession

Название: The confession
Автор:  valerishka_s
Бета:  belalex13,  valerishka_s
Размер: мини, 2434 слова
Пейринг/Персонажи: Стив Роджерс/Тони Старк
Категория: преслэш
Жанр: ангст, херт/комфорт
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Стив хочет найти Старка, трясти его за плечи и просить, умолять о прощении, которого он не заслуживает за такое мгновенное отречение от друга, с которым они прошли через все на свете
Примечание/Предупреждения: Earth 616. Действия происходят во время IM: Director of S.H.I.E.L.D и до Dark Reign. Воскрешение Стива я оставляю на ваше воображение, для понятия событий необходимо знание The Confession, текст был немного изменен для использования в истории (добавлена одна фраза). Позиция Стива в данном вопросе мне чужда, поэтому очень надеюсь, что получилось в характере, так как пришлось писать от его лица. За особенно неприятные мысли в сторону Тони прошу прощения, так как события воспринимались именно Стивом и именно в таком ключе

I know some things that you don't
I've done things that you won't
It's nothing like a trail of blood to find your way back home
It took a funeral to make me feel alive

Когда Хилл находит его в пустой столовой и кладет перед ним на стол кассету, Стив поднимает на нее недоуменный взгляд.

– Не пойми меня неправильно, – холодно говорит Мария, – мне глубоко на тебя плевать, но эту кашу заварили вы вдвоем. Расхлебывать ее вам тоже придется вдвоем, а я не вижу у тебя ни малейшего желания этим заниматься.

– Это кассета, – осторожно произносит Роджерс, потому что этот новый мир пугает его своей неправильностью, своим абсурдом. Он должен был остаться где-то по ту сторону смерти, и теперь почему-то все воспринимается словно через плотную дымку, которая окружает его и развеиваться не собирается.

Стив и не против. Так легче проживать день за днем в ожидании ордера на собственный арест. Смотреть на Тони, который постоянно отводит взгляд, так тоже легче – словно кто-то другой начал эту войну, победителя в которой быть не может.

Боль от потерь и предательства из-за этой пелены кажется глухой, словно она где-то под водой, и, чтобы дотянутся до нее, нужно нырнуть на глубину. Вот только нырять не хочется, и Стив делает очередной глоток кофе.

– Это единственная копия, так что потрудись ее потом уничтожить, – сурово приказывает Мария, которая не зря стала заместителем Тони, и Роджерсу хочется прямо в этот момент спросить, какому идиоту пришло в голову назначить директором Щ.И.Т.а Старка, который даже слов нормальных не может подобрать, чтобы обратиться к подчиненным.

Кофе давно остыл, как и что-то глубоко внутри.

– Ты мне еще потом спасибо скажешь, – многозначительно обещает Мария, и Стив не знает, что сказать в ответ.

***

Стив совсем забывает про кассету. Он набрасывается на миссии с таким остервенением, что оно почти превосходит старковское, и в рутине этих дней все кажется не таким уж и изменившимся.

Дышать становится легче.

Директор Старк отдает приказы, командор Роджерс выполняет их без малейших вопросов.

Железный Человек и Капитан Америка опять сражаются бок о бок.

Тони не может посмотреть Стиву в глаза.

Он постоянно отводит взгляд в сторону, а когда Стиву удается его перехватить, Роджерсу становится не по себе. Так на мир глядят те, кто готов проститься с ним в любую минуту.

В кошмарах Роджерс вспоминает, как Тони отключил камеры, когда обнаружил живого Стива в грязной аллее.

У этого Тони холодные руки и мокрые от слез глаза.

Иногда Стиву нравится представлять, что ему тогда не показалось.

***

Сначала Стив долго не может понять, что же не дает ему покоя, но ответ оказывается настолько очевидным, что хочется смеяться, пока не запершит в горле.

Он не может вспомнить, как выглядели глаза Старка, не замутненные постоянным чувством вины.

Стив пытается найти что-то подходящее в Интернете, но раз за разом натыкается только на конференции или интервью Старка, который выглядит уставшим и подавленным. У него пустота во взгляде,но зато на все есть ответ. Словно Тони Старка не существовало до того, как лист бумаги разделил общество супергероев на две части.

Стив хватается за кассету Марии, как утопающий хватается за соломинку.

И тут же уходит под воду еще глубже: он еще никогда не видел такое убитое выражение на лице своего – друга, когда-то друга.

Стив жадно смотрит на небольшой экран старого телевизора и впитывает все: сгорбленные плечи, неуверенность в позе и в том, как Старк себя держит. Так плохо тот не выглядел даже на похоронах Капитана Америки, когда прилюдно разрыдался.

Запоздало Стив понимает, что Тони на экране что-то говорит, и у него уходит еще какое-то время, чтобы перемотать воспроизведение на самое начало.

И тогда он слышит надломленный голос Тони.

Легко догадаться, кому адресованы его слова.

Тони говорит про то, что преданные солдаты Фьюри его ненавидят, а потом внезапно перескакивает на рассказ о Пирре, царе Эпира, и о его войне с римским войском.

– …Царь Пирр ответил им: "Еще одна такая победа, и я – погиб". Он имел в виду, что… Ну, ты знаешь, про что он. Это означает, что есть победа, и есть – победа, и иногда они совсем друг на друга не похожи. В момент триумфа ты чувствуешь себя так, словно проиграл. Или мы могли с тем же успехом проиграть, если это – цена победы, – объясняет ему Тони, и внутри Стива что-то сжимается впервые за долгое время.

Тони тоже считает, что на этой войне не было победителей. И это эгоистично и глупо, жестоко даже, но Стив не может остановиться: ему нравилось иногда представлять, что его смерть омрачила победу Старка, и сейчас он видит прямое тому подтверждение.

Старк на экране упоминает о том, что рассказал эту же историю агентам Щ.И.Т.а, а те не поняли. Конечно, не поняли, думает Стив. Он вспоминает, с каким обожанием, преклонением даже, смотрели на него простые рядовые, как они пытались с ним заговорить, потому что он – легенда, и даже Гражданская война не смогла это изменить.

Тони опускает голову, будто признавая поражение, и слегка качает ею, словно в отчаянии от того, что так и не смог подобрать нужные слова. С его губ срывается прерывистый смех, который длится не дольше нескольких секунд и звучит подавлено и горько.

– Я пришел сюда, чтобы объяснить, почему все это случилось. Ты попросил меня об этом, и я расскажу, – вдруг очень серьезно заверяет он, подняв голову.

Стив прислушивается, потому что ему хочется наконец-то узнать, что же двигало съехавшим с катушек Старком все это время.

Внутри не осталось жалости, только старое чувство ненависти к врагу, словно они опять столкнулись лицом к лицу, а вокруг битва, кровь и боль, хаос и предательство на каждом шагу. Стив хочет услышать оправдания человека, которого он когда-то считал своим другом, который когда-то стоял рядом с ним плечом к плечу, и их было двое – двое против всего мира, и, черт возьми, они могли свернуть горы, если хотели.

Все это давно покрылось пеленой боли, и уже не вернуть, да и не хочется: ворошить прошлое, трогать еще не зажившие раны.

Стив уже давно смирился с тем, что не знает этого нового человека, который остановил свое сердце, чтобы спасти ему жизнь. Стив знает умника, который все свободное время проводит в мастерской, ремонтируя костюм или изобретая какой-нибудь новый хитроумный гаджет, который спасет команду в экстренной ситуации. Стив знает заспанного и взъерошенного Тони, который не способен связать двух слов, пока не выпьет такой крепкий кофе, что никто больше его не может даже в рот взять. Стив знает уставшего Тони, который легко засыпает на диване прямо во время одного из командных марафонов, когда на экране очередной фильм, а плечо Стива можно использовать как подушку.

Новый Старк – чужой, неправильный. Он прячется за железной маской, и Стиву хочется голыми руками сорвать шлем, чтобы посмотреть в голубые глаза и спросить, стоило ли это того, черт возьми, – вся эта война, огромные потери и напрасные смерти.

Стив ожидает услышать все, что угодно. У него даже есть список, уже давно составленный в голове, список возможных отговорок и причин, потому что должно же этому быть хоть какое-то логичное объяснение.

"Это все из-за короля Артура" в этот перечень не входит.

Стив с широко распахнутыми от неожиданности глазами слушает историю о том, как путешествие во времени и встреча с кумиром… сражение плечом к плечу с кумиром – все это дало Тони понять, что их ждет война.

– До этого мне такое даже в голову не приходило, – говорит ему Тони, – но именно в этот момент я понял, что мы окажемся на войне. Мы – воины, у нас есть оружие, у нас есть идеалы, за которые мы готовы сражаться, за которые мы готовы умереть. Это – наша суть, наша определяющая характеристика. Мы сражаемся. Мстители мстят, Люди Икс защищают, Фантастическая Четверка занимается исследованиями. Но все мы сражаемся. Сначала я подумал, что мы вместе будем биться против зла. Ведь все всегда лицемерно полагали, что мы-то хорошие и всегда будем сражаться против плохих парней.

Это заставляет Стива задуматься. В словах Старка есть доля правды: Стив никогда не предполагал, что ему когда-нибудь придется сражаться против тех, кого он привык считать своими друзьями. Даже во время Гражданской войны, когда все норовили ужалить бывших товарищей побольнее колкими словами, а Старк раз за разом умолял дать ему шанс объяснить, Стив не переставал верить в собственную непогрешимость, в то, что ошибаются все вокруг, только не он.

Может, Тони был прав, и он действительно, сам того не осознавая, использовал свой авторитет Капитана Америки?

– Но на войне нет плохих или хороших ребят. Есть только оппозиционные силы противника, – сообщает ему Тони. – Я почувствовал приближающуюся войну. Я увидел, как мы сражаемся друг с другом.

А потом Тони говорит, что может предсказывать будущее – очень полезное умение для изобретателя и новатора. Он видит, что необходимо миру, и сосредотачивается на том, чтобы сделать то, что поможет всем добраться до будущего. Так Старк создал свою броню, так были созданы Мстители.

Что-то тяжелое устраивается в животе Стива и не собирается исчезать. Он смутно чувствует, что дальше – будет еще хуже и страшнее слушать, потому что выражение лица Старка – Тони – дает понять, что рассказывать об этом больно, но тот упорно продолжает повествование. Словно Тони все еще должен ему даже после того, как Стив отвергал каждую его попытку поговорить и предательски всаживал нож в спину вместо ответа.

Капитан Америка вспоминает щит, занесенный над беззащитным врагом, и закрывает глаза.

– Я всегда пытаюсь найти решение. Я знал, что будет война супергероев. Я был уверен в этом. Так что же я мог сделать? – Тони сжимает руку в кулак, словно пытаясь собраться с силами, и металл перчатки скрипит. Расслышать слова становится сложнее, потому что голос Тони дрожит, он закусывает губу. – Я не предполагал, из-за чего война начнется, даже не догадывался, когда. Но я знал, что все пойму, стоит мне только увидеть.

А потом он рассказывает о том, как он сделал все, чтобы предотвратить эту войну до того, как она могла начаться, а в ответ получил только неполное доверие и жалкие компромиссы.

Стиву становится противно. Он представляет Тони, замечательного Тони, с ярким острым умом, загнанного в угол, отчаявшегося найти хоть кого-нибудь, кто бы выслушал и поверил. Тони даже не рассматривал Стива в качестве слушателя, и от этого должно было бы быть больно, но Роджерс отстраненно замечает, что даже рад. Он оглядывается назад и понимает, что поднял бы своего друга на смех.

А потом Тони начинает историю про Акт регистрации. О том, как относился к нему сам, о том, что знал, как к этому отнесется Стив. О том, что он ясно понимал, кто окажется на какой стороне, и только Питер удивил его. Чем? Предательством? Или тем, что в начале выказал поддержку?

– Я сказал тебе. Я говорил любому, кто готов был выслушать. Мы должны были работать внутри этой системы. Мы должны были сотрудничать с лидерами, которых выбрали граждане нашей страны, чтобы представлять их. Упустить этот шанс – высокомерие, преступное высокомерие, – говорит Тони, глядя в зеркальную металлическую поверхность своей маски. – Я сказал тебе. Я знал, что мне придется взять все в свои руки. Потому что кто, если не я? Кто еще был готов пойти на такое? Поэтому я смирился. Я сделал то, что делаешь ты. Я полностью посвятил себя делу. Потому что, если к этому делу отнестись небрежно, тысячи людей могут погибнуть. Невинных людей. Я знал, что необходимо было сделать.

Старк стискивает зубы, его голос прерывается почти на каждом слове, по щекам текут слезы, и кажется, что он вот-вот зарыдает.

Стив очень давно не видел, чтобы Тони плакал.

Все это время он боялся, что Старк лишился человечности, больше ничего не чувствовал, стал бездушной машиной. Все это время Тони сжимал все свои чувства в кулаке, молча терпел и шел к цели, потому что эмоции были той единственной роскошью, которую он не мог себе позволить.

Стив с каким-то холодным ужасом – до мурашек по спине – запоздало начинает понимать, что никогда еще так не ошибался. Это не стремление оказаться у власти, а старковская привычка пытаться всех спасти.

– Но я ни разу не приложился к бутылке! – с трудом выдавливает Тони. – И если я удержался сейчас, то, скорее всего, я никогда уже не сорвусь. Хоть какое-то утешение.

Стиву даже в голову не приходило, что Тони может сорваться после стольких лет трезвости. Если Старк счел нужным упомянуть об этом, значит, он был близок.

– Чтобы сделать то, что было необходимо, и победить быстро… Я знал: это, скорее всего, означало, что мы с тобой никогда не сможем опять поговорить. Никогда не больше не будем друзьями. Или партнерами. Я сказал себе, что готов смириться с этим, потому что это был правильный выбор, и я… я знал, что мое решение спасало жизни, – слова едва можно было различить сквозь всхлипы. – Так и было! Это был правильный выбор! И… и… и я был готов переспать с людьми, которых мы презирали, чтобы получить необходимое. Я знал, что все симпатизируют беглецу, и что я окажусь плохим парнем. Я знал это, и я убедил себя, что смирился с этим. И… и, несмотря на то, что я решил… Несмотря на то, что я решил, что я готов идти до самого конца… Это не так.

Голос Тони, который теперь кричал, словно демонстрация эмоций могла что-то исправить, звучал устало и отчаянно – словно он уже сдался, словно проиграл эту дурацкую войну, которая началась из-за листка бумаги.

– И… и теперь я это знаю, потому что самое ужасное случилось. То, с чем я не могу жить… случилось. И после всего, что было между нами… после всего, что мы сказали друг другу и сделали друг с другом… после всех трудных вопросов, что мне пришлось задать, после ужасных неправд, что мне пришлось произнести… есть кое-что, что я никогда и никому не смогу сказать. Ни моим друзьям, ни моим коллегам, ни президенту… Кое-что! Я должен был сказать тебе. Но теперь я не могу.

Стив напрягает слух и ждет. Слова Тони похожи на шепот, и Стив задыхается, потому что объектив камеры сдвигается, и он видит себя на столе – избитого, мертвого, холодного. Тони исповедуется его телу, и Стив посмеялся бы, если бы не было так больно: за Тони и за его желание все тащить на себе, всех спасти в одиночку.

Стиву больно, потому что все это время его враг был прав, а Стив ошибался. Такая мелочь – дать пять минут на объяснение, потому что Стив знал, не мог не знать, что Тони никогда ничего не делает без причины – но все заплатили за его упрямство.

Стив вспоминает, как тогда, в особняке, Тони пытался ему объяснить, что тюрьма в Негативной зоне намного лучше первоначальных планов правительства. Господи. Все это время Тони спасал им жизни, не переставал считать их своими друзьями, а Стив был готов его убить. Даже думать об этом противно, а Тони был вынужден жить с этим долгое время, терпеть их ненависть, и это было неправильно. Все должно было быть не так.

Стив хочет создать машину времени.

Стив хочет найти Старка, трясти его за плечи и просить, умолять о прощении, которого он не заслуживает за такое мгновенное отречение от друга, с которым они вместе прошли через все на свете.

А потом Тони на экране заканчивает свою исповедь, и Стив замирает на пороге комнаты, потому что он действительно уже тянулся к ручке двери, и слова, которые он всегда хотел услышать, разбивают ему сердце.

– Это того не стоило, ведь я люблю тебя, Стив... Всегда любил.

@темы: Фанфики, Комиксы, iron man, tony stark, civil war, steve/tony, Marvel.

---

Соблазнение авиацией

Название: Соблазнение авиацией
Автор: flawedamythyst
Бета:  valerishka_s
Фандом: Iron Man x Cabin Pressure
Размер: серия работ
Статус: в процессе
Пейринг: Мартин Крифф/Тони Старк
Категория: слэш
Жанр: ангст, наверняка, дальше точно будет
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: буду переводить по мере сил, но это надолго выкладываю по законченным частям, так что особо слов "в процессе" можно не шугаться
Краткое содержание: — О, — сказал Мартин голосом, которым он обычно говорил о необычном винтажном самолете. — Тони Старк.


NEW!

Часть первая. У пилотов получается лучше. Около 3000 слов.

Как бы это ни раздражало Дугласа, некоторые вещи были не под силу даже ему. В данный момент погода отказывалась подчиниться и успокоиться, чтобы дать ГЭРТИ* возможность взлететь. Это означало, что он и Мартин застряли в аэропорту Мафикенга на ближайшее будущее.

- По крайней мере это место достаточно большое, чтобы иметь комнату отдыха для пилотов, - сказал Мартин, который, видимо, пытался найти внутри себя Артура в отчаянной попытке найти хоть что-то хорошее в их ситуации. Самого Артура в этот полет не взяли, так как Кэролин решила, что стюард был непозволительной роскошью при грузовых перевозках, особенно если требовалось остановиться на ночь, что, конечно же, влекло за собой счет из отеля. Дуглас рассматривал это в качестве маленького благословения: в долгом ожидании в аэропорту не было ничего приятного, не хватало еще Артура и его особенной радости, которая появлялась перед лицом неприятностей.

- Еще рано говорить, плюс это или минус, - ответил Дуглас. - Решим, когда увидим.

Он видел слишком много так называемых комнат отдыха, которые были по размерам похожи на подсобку и с отдыхом не имели ничего общего, кроме таблички на двери, или просто были комнатушкой с пластмассовыми складными стульями.

- Вот и пришли, - объявил Мартин, остановившись около двери. Надпись на африкансокм, без сомнения, требовала предварительного удаления гланд для правильного произношения. Ниже, маленькими буквами, было подписано: «Комната для Летающих Мужчин».

Мартин распахнул дверь, и Дуглас с удивлением обнаружил, что помещение вмещало в себя несколько удобных на первый взгляд диванчиков и, самое главное, кофеварку. Было пустынно, если не считать растянувшегося на диване человека с очками на носу, который либо был мертв, либо спал. Комнату было так трудно найти, поэтому не было ничего удивительного в том, что команды других самолетов, оказавшись в западне из-за погодных условий, отчаялись ее найти.

- На первое время сойдет, - подытожил Мартин и, нахмурившись, перевел взгляд на незнакомого мужчину. – Он не кажется тебе знакомым?

Дуглас прищурился. Мятый костюм, темные волосы и эспаньолка, на которую явно потратили немало времени. В чертах его лица было что-то знакомое, но второй пилот никак не мог понять, где он мог его видеть. Он пожал плечами.

- Мы наверняка встретили его в каком-нибудь другом аэропорту, - сказал Ричардсон и направился к кофеварке, чтобы ее исследовать. Если бы ему повезло настолько, что у него оказалась бы местная валюта, он смог бы купить один стаканчик.

- Не думаю, что он пилот, - Крифф все еще хмурился. – Он больше похож на знаменитость. Кажется, я видел его в какой-то газете.

- Господи, давай обойдемся без повтора того, что случилось, когда ты пытался завести разговоры с Хестер Маккулей. Ощущения такие же, как от наблюдения за тем, как убивают маленького тюленя, - фыркнул Дуглас, подсчитывая мелочь в карманах. Если машина принимала австралийские доллары, ему бы хватило, но вряд ли удача сегодня была на его стороне. – У тебя не найдется несколько рэндов?

Мартин достал свою мелочь из кармана.

- Не так уж и плохо все прошло, - не согласился он. – Кроме того, она была просто ужасной. Не верю, что все знаменитости так себя ведут, - капитан протянул пару монет другу.

- Ужасные люди, готов поспорить, - внимание Ричардсона снова было обращено к аппарату. – Да и это не имеет значения: ну, не может он быть знаменитостью. Если бы кому-нибудь из них не повезло оказаться в этой дыре, они как пить дать отправились бы в ВИП-зону, которая намного удобнее и уютнее.


- Да, - вдруг, заставив Мартина подпрыгнуть, произнес незнакомец, который не спал и, видимо, мертвым не был, - но ВИП-зона кишит людьми, как Хестер Маккулей.

Он сел, снимая очки и довольно ухмыляясь.

- О, - сказал Мартин голосом, которым он обычно говорил о необычном винтажном самолете. – Тони Старк.

Дуглас присмотрелся повнимательнее и понял, что он и в самом деле смотрел на человека, чье лицо он привык видеть в новостях: под руку с супермоделью или в окружении супергероев посреди разрушенных улиц города.

- Он самый, - подтвердил Старк, убирая очки в нагрудный карман.

- О, - опять сказал Мартин, опускаясь в кресло позади него, словно ноги не могли больше его удержать. Иисусе, это будет похуже, чем случай с Хестер Маккулей. – Ты спроектировал Старкджет 4000.

Старк выглядел довольным.

- Я спроектировал некоторые детали, - поправил он. – Лучшие детали. Скучной ерундой занимались мои инженеры.

- Ты изменил то, как используются винглеты, - сказал Мартин умиленным голосом, который моментально навел Дугласа на мысли об Артуре и полярных медведях. Или об Артуре и Северном Сиянии. Или об Артуре и о чем угодно.

- Правда, - согласился Старк, ничего не имеющий против обожания со стороны собеседника.

- И ты Железный Человек, - добавил Крифф, очевидно застряв на перечислении достижений Старка во всем, что касалось самолетов. – Ты можешь полететь в любую точку мира! Без самолета! В смысле мы тоже можем полететь в любую точку мира, но только нам для этого нужна ГЭРТИ, а это разные вещи. Каково это – летать вот так? Ничего, кроме тебя и неба?

- Довольно классно, - ответил Старк.

- Прошу простить Капитана Фанатика, - перебил их Дуглас, наконец-то добившийся кофе от машины, - но он хотел быть аэропланом, когда был моложе.

- Неужели? – Старк поднял одну бровь.

- Я был очень маленьким, - капитан покраснел и по цвету сравнялся со своими волосами.

- Я какое-то время хотел стать Феррари, - поделился Старк, - но вскоре понял, что не смогу ничего построить, если буду машиной, - он улыбнулся, и в его чертах буквально на секунду проскользнуло что-то открытое, мальчишески наивное. – Потом я вырос и смастерил костюм, быстрее Феррари во много раз, Феррари такая скорость и не снилась.

- Это было просто великолепно. И маневренность получше, - Мартин нервно рассмеялся, что означало, что он чертовски волновался, но отчаянно хотел продолжить беседу.

- Так и есть, - согласился Старк. – Костюм можно заставить делать все, что захочешь.

Стоп, это что, было намеком на?.. Ох, Мартин, ты здесь оказался не в своей тарелке.

- Ну, конечно, ты можешь просто полететь домой прямо сейчас? – спросил ни о чем не подозревающий пилот. – В смысле я видел видеоклипы, где он спокойно выдерживал вещи похуже, чем шторм вроде того, что сейчас за окном

- Не поверишь, как таможенники выходят из себя, когда я влетаю на территорию страны в этой штуке, - ответил Старк. – Особенно если вылетел я на самолете. Простой полет домой приравнивается к серийному убийству.

- О, да, - кивнул Мартин. – Они такие недотроги.


- Особенно если пригрозить разрушением самолета с помощью топора, - вставил Дуглас, усаживаясь на один из диванов с кофе в руках. Ни Мартин, ни Старк даже не посмотрели в его сторону, и он почувствовал необъяснимое раздражение.

- Итак, - произнес Старк, чуть наклоняясь вперед и фокусируя все внимание на капитане, - сейчас я задам очень серьезный вопрос, и по ответу на него я буду судить о твоей личности. Каким аэропланом ты хотел стать, когда был маленьким?

- Спитфайром, - без замедления выпалил Мартин.

- О, хороший выбор, - ухмыльнулся Старк.

- Не уверен, что сейчас мой выбор остался бы прежним, - продолжил Крифф, пожимая плечами. – Я был ребенком и не очень-то хорошо разбирался в видах самолетов. Просто Спитфайры всегда потрясно выглядели в фильмах, которые любил смотреть мой отец.

- А что бы ты выбрал сейчас? – спросил Старк. – И я заплачу, если твой ответ не будет содержать слово «Старкджет». Шучу, можешь выбрать, что хочешь. Главное чтобы это было произведено в Старк Индастриз.

Мартин робко ухмыльнулся, но это совсем не походило на неконтролируемый поток слов, которые так часто сыпались из него и не имели никакого смысла. Видимо, беседа о самолетах могла вылечить его от стеснительности. Типичный Мартин.

- Старкджет, конечно, потрясающ, но это слишком очевидно? – он нахмурился на мгновение, словно о чем-то глубоко задумавшись, а потом посмотрел на Дугласа. – А ты бы что выбрал?

- Ничего, - ответил Ричардсон. – Почему кто-то вообще хочет быть самолетом? Просто подумайте о всем интересном, что вы тогда пропустите.

Мартин закатил глаза.

- Прошу простить моего второго пилота, - сказал он уже Старку. – Он стал пилотом ради стюардесс.

Старк рассмеялся.

- В этом нет ничего плохого, - пожал он плечами. – Вполне приемлемая причина, - несмотря на это, в его глазах было что-то странное, когда он посмотрел на старшего пилота; так Артур смотрел на тех, кто отказывался радоваться Удивительному Рису. – Я бы остановился на F-16, - сообщил он, поворачиваясь обратно к Мартину.

Если Дуглас не чувствовал себя лишним раньше, то сейчас он никак не мог избавиться от этого ощущения. Видимо, отсутствие желания быть неживым объектом делало тебя недостойным разговоров.

- О да, - поддакнул Крифф. – Хороший выбор. Но я не хотел бы быть истребителем.

- Нет ничего веселее, чем взрывать что-нибудь, - самодовольно рассмеялся Старк.

- Может, Сессна, - задумчиво произнес Мартин.

Дуглас принялся рыться в сумке в поисках книги, так как беседа твердо остановилась на обсуждении и сравнении различных моделей самолетов. Он потратил годы, оттачивая умение разговаривать с Мартином так, чтобы избегать его тирад об авиации, и сейчас исключение делать он не собирался.


***



Через несколько часов в дверь осторожно постучали, и в комнату вошел человек в костюме.

- Мистер Старк? Аэропорт решили закрыть на ночь. Шторм будет продолжаться еще несколько часов как минимум, поэтому было принято решение отменить все рейсы до утра.

Старк застонал.

- Пеппер подумает, что я как-то это подстроил, чтобы завтра избежать встречи по поводу маркетинга, - сказал он вслух и, достав телефон, быстро набрал нужный номер. – Это Тони. О, вот не надо, здесь нет моей вины, клянусь. Аэропорт закрывают. Нет, я ничего не взрывал, за кого ты меня принимаешь? Ужасный шторм. Может раздобыть мне что-нибудь приличное на ночь? Или что-нибудь, что считается тут приличным?

Дуглас посмотрел на Мартина:

- Хочешь сообщить Кэролин, что ей придется раскошелиться на отель, или предоставишь эту привилегию мне?

- Повезет, если нам достанутся комнаты, - скривился Мартин. – Помнишь задержку в Неаполе? Она снова найдет какого-нибудь местного с сараем, и он добродушно позволит нам провести там ночь.

- Или она заставит нас спать в ГЭРТИ, - добавил Дуглас. Он тоже достал телефон, но сигнала, как и ожидалось, не было. У Старка, конечно же, был настолько крутой телефон, что смог бы поймать сигнал среди Антарктики. – Придется искать таксофон.

- Подождите секунду, ребята, - вдруг сказал Старк. – Пеп, лучше забронируй три комнаты.

- О, - моргнул Крифф, - в этом нет необходимости, правда. Мы спали в худших условиях.

- Говори за себя, - оборвал его Ричардсон. – Моя спина до сих не отошла от того раза, когда мы пытались спать в «замечательных сидениях» ГЭРТИ.

- Без проблем, - заверил их Старк. – Нет, серьезно, у меня до абсурда много денег, - в трубке сказали что-то грубое, и он слегка вздрогнул. – Пеп, ладно тебе, не очень хорошо говорить такие вещи тому, кто купил тебе сувенир в ЮАР.

Пауза, и потом Старк ухмыльнулся:

- Замечательно, спасибо, Пеппер. Что бы я без тебя делал? – он повесил трубку и улыбнулся двум пилотам, - Три забронированные комнаты.

- Это очень щедро с твоей стороны, - сказал Мартин, но Старк лишь отмахнулся.

- Можешь отплатить мне. Поможешь купить что-нибудь милое ей в подарок. О, идея получше: я покажу тебе свой самолет, - сказал он. – Прототип Старкджета 5000.

- Вау, - тихо выдавил Мартин, а его глаза превратились в гигантские блюдца.

Улыбка Старка стала слегка походить на акулью, и Дуглас спросил себя, стоит ли предупредить нерадивого пилота, что «я покажу тебе свой самолет» на языке миллиардеров означало «давай займемся сексом».

- Я создал систему для автопилота, взяв за основу ИИ, который помогает мне управлять костюмом, - добавил гений.

Дуглас ждал, что вот-вот капитан догадается.

- Звучит здорово, - вместо этого улыбнулся Мартин. – Не терпится увидеть.

Дуглас хотел было что-нибудь сказать, но передумал. Старк не был похож на людей, которые давили в подобных ситуациях, поняв, что намек остался незамеченным. Красное лицо Мартина, если Старк все же решит что-то предпринять, будет расплатой за ту неосторожно брошенную фразу про стюардесс.


***


На следующее утро Дуглас оказался в довольно необычной ситуации: ему пришлось ждать Мартина, чего обычно не случалось. Обычно он был уже полностью собран, но сегодня Дуглас ожидал его в фойе с сумками наготове, проверяя часы и вычисляя, насколько они могут опоздать, чтобы успеть к назначенному времени вылета.

Когда Мартин наконец-то объявился, он не выглядел таким уж униженным и оскорбленным, как ожидал Ричардсон. Может, Старк понял, что намеки его никуда не приведут, и решил ничего не предлагать?

- Наконец-то, - поприветствовал он капитана.

- Прости, - кивнул Крифф, но по голосу было понятно, что он ни о чем не жалел. – Я проснулся позднее, чем расчитывал.

- Долгая ночь на борту Старкджета 5000, не так ли? – поинтересовался второй пилот, подняв бровь.

- Что-то вроде того, - Мартин вдруг стал нежно-розового оттенка.

Интереснее и интереснее. Значит, что-нибудь случилось, иначе Мартин просто не обратил бы внимания на брошенную фразу.

- Вижу, Мистер Старк не стал тебя провожать, - осторожно заметил он, когда они выходили из отеля.

- Его рейс был самым первым этим утром, - покачал головой Мартин. – Он вылетел около трех часов назад.

Откуда Мартин знал, когда Старк улетел? Если только… Пока Дуглас пытался сопоставить выводы с Мартином, которого он знал, тот повернул голову в сторону ближайшего такси, и под воротником рубашки обнаружился… засос.

- Неужели Сэр занимался непозволительными вещами с Непобедимым Железным Человеком прошлой ночью? – спросил старший пилот.

- Тсс, - Мартин покраснел так, что практически светился. – Не говори никому.

Дуглас продолжил внимательно смотреть на своего напарника. Мартин, маленький, краснеющий по любому поводу Мартин переспал с Тони Старком, миллиардером, супергероем и плейбоем? Они сели в машину, и Дуглас не знал, стоило в этой ситуации аплодировать или издеваться. Или следовало делать это одновременно?

- Не думал, что в тебе скрывался такой потенциал, - сказал он наконец. – Нет, не так. Не думал, что тебе нравится иметь такой потенциал. Пойми меня правильно, тебя всегда заедает на разговорах с женщинами.

Мартин злобно на него посмотрел.

- Не то чтобы это твое дело, но я не отдаю предпочтения определенному полу. Я просто лучше разговариваю с мужчинами, - ответил он.

- О, - только и смог произнести Ричардсон, пытаясь добавить новую информацию к тому, что он знал о своем товарище. Он вспомнил о внезапной способности Мартина разговаривать накануне вечером полными предложениями со Старком, сравнил это с тем, во что обычно превращались попытки поговорить с мужчинами, которых Мартин мог считать важными.

- Дай угадаю: разговор для этого должен идти о самолетах, - заметил он.

- А о чем еще можно говорить? – спросил Мартин, нахмурившись.

- Не могу поверить, что ты умудрился найти единственного человека в мире, которого можно соблазнить разговорами о винглетах, - закатил глаза Дуглас.

- Эм, соблазнял не я, - сообщил Мартин.

- Ты продолжаешь меня шокировать, - заявил он как можно суше. То, что Мартину удалось его удивить, не означало, что он не мог отомстить. – Ты же обычно не любишь одноразовый секс?

- Ну, это же Тони Старк, - миролюбиво пожал плечами Крифф. – Кто может сказать ему нет? К тому же, Дуглас, видел бы ты его самолет!

- Господи, он действительно соблазнил тебя винглетами!

- Автопилотом, если быть точнее. Тебе стоило бы это увидеть: ГЭРТИ в сравнении с этим чудом техники похожа на нечто, собранное братьями Райт в выходной ради развлечения.

Они добрались до аэропорта и вылезли из такси. Дуглас тут же расплатился и мысленно решил потребовать деньги с Кэролин, раз уж они сэкономили на отеле.

Телефон Мартина пискнул.

- Пожалуйста, скажи мне, что Кэролин не решила, что мы все-таки не летим домой? – устало вздохнул Ричардсон. – Я не в настроении сейчас лететь через весь земной шар на одну из ее «быстрых» работ.

Мартин взглянул на телефон.

- О, нет, это от Тони, - сказал он и тут же покраснел. – Это, эм, намек?

Должно быть, это была какая-то параллельная вселенная. Супергерои часто в них оказывались, Дуглас сам видел по телевизору. Только это и могло объяснить, как Мартину могли приходить сообщения сексуального содержания от Тони Старка.

- «Если окажешься в Нью-Йорке и захочешь еще раз прокатиться на Старкджете, просто дай мне знать», - прочитал Мартин вслух.

- Намек-то даже не хорош, - пожаловался Дуглас. Нет, серьезно, для подобных вещей существовали стандарты, а сообщение походило на шаблонное.

Второй пилот не был бы самим собой, если бы не умудрился зацепиться за главное.

- Подожди-ка, -сказал он, тоном голоса давая ясно понять, что он обо всем этом думал, - то есть ты теперь можешь заниматься сексом по телефону с Железным Человеком?

Мартин смущенно пожал плечами, но на его губах играла легкая улыбка. Все, это определенно параллельная вселенная. Они вернутся в Лондон и обнаружат, что Артур сам решил кроссворды в «Таймс», а Кэролин решила добавить им бонус к зарплате.






*ГЭРТИ (G-ERTI) – Golf Echo Romeo Tango India, полный позывной самолета, который используется для связи с центром, часто сокращается до Golf Tango India. Также является регистрационным номером Lockheed McDonnel 3-12 и используется в качестве позывного потому, что у компании имеется один-единственный самолет. Настоящие Большие компании используют специальные слова, например: British Airways взяли кодовое имя Speedbird (Быстрая Птица?). Можно было бы использовать в качестве позывного название компании, как, скажем, QANTAS, но «MJN-1» подразумевало бы, что в расположении имеется как минимум два самолета. Если «G-ERTI» перевести дословно, то получится «Гольф Эхо Ромео Танго Индия», то есть ГЭРТИ

@темы: Фанфики, Фильмы, Сериалы, iron man, tony stark, cabin pressure, Marvel.